Валерий Шашин - Хотелось бы сегодня

«Простенько и со вкусом!», — сказал Потрохов, чьему вдохновенному творчеству этот рекламный слоган и принадлежал.

«Ещё бы приписать, — не удержался Степан, — „в единственном экземпляре“. Для полноты, так сказать, информации».

«Не остри! — добродушно отозвался Потрохов. — А рисуй лучше, что тебе велено!»

«Вот именно! — поддержала его Светка. — Остряк-самоучка нашёлся!»

Пока Степан рисовал в комнате «что велено», они на кухне пили чай, чему-то весело и беззаботно смеялись.

Потрохову, видно, понравилось бывать у Васильчиковых, и он зачастил к ним чуть ли не каждый день. Со свойственной ему фамильярной бесцеремонностью освоился он у них вполне свободно, а, пожалуй, даже и чересчур нагловато: наглухо застолбил Степаново место, один раз даже и согнав его, — вроде как шуточно, однако же, и согнав, — с насиженного стула, занятого, впрочем, Степаном, «не претендующем на место гостя», по рассеянности, — облюбовал свою чашку и свою тарелку, — ему, как и Остапу Бендеру, понравилась с голубой каёмочкой, — обжил, можно сказать, и дочкин диван, однажды, к тайному неудовольствию Светки, оставшись на нём на ночёвку.

Объявлялся же он, как правило, за пять минут до визита, и всегда с гостинцами. Не слушая Степановых возражений, — Светка в это время лихорадочно наводила марафет в спальне, — выкладывал подарки на стол; скоропортящееся или требующее немедленного охлаждения, как, например, мороженное, до которого был большим охотником, определял самостоятельно в холодильник, да и, вообще, мало чем стеснял себя, позволяя даже заказывать Светке любимые кушанья, — хотя бы всё то же хвалимое им печенье, которое Светка для него таки и выпекла.

Васильчиковы чудачества и своевольства Витькина Потроха беззлобно терпели. Светка, правда, всякий раз выговаривала ему, чтоб без звонка приходить не смел, на что всякий раз получала один и тот же ответ:

— А я и не прихожу. Звоню же!

— Да когда ты звонишь? — вскипала Светка. — За пять минут до прихода? Даже себя в порядок привести не успеваю!

— Ты у нас, Светик, всегда в полном порядке! — приобнимал её за плечи Потрохов и оглядывался на Степана. — Скажи, Степан?

Степану оставалось только поддакивать.

Он понимал, что давным-давно уж разведённому Потрохову, не ладившему, кстати сказать, и со своим единственным сыном, вроде бы как с алкогольными проблемами, нравится выступать у них в роли даже не начальника, нет, а скорее друга-покровителя семьи, да и Светка это наверняка понимала.

«Нам его сам Бог послал!» — сказала она после первой же с ним встречи.

Степану её «нам» почему-то невольно запомнилось. Не то что бы резануло, а так как-то… выделилось и отметилось — «нам»! Хотя, если семье, так по-другому и не скажешь. Но, вообще-то, что ни говори, а с появлением Потрохова они друг от друга отдалились ещё больше. И без того уже прежней близости почти не оставалось, а теперь… теперь Светка вроде как затаилась в ожидании чего-то, но затаилась не вместе со Степаном, а вроде как в одиночку. Одна. Без него.

Или показалось?

Степану вдруг подумалось, что он так и не удосужился расспросить жену про её отношения с Потроховым, а ведь мог бы вполне и поинтересоваться, ну, так, разумеется, как бы за между прочим: «Что, мол, про меж вас тогда было-то? Любовь?».

Забыл!

Хотя, что изменилось бы, ответь ему жена заносчиво, допустим следующим:

«Любовь! А ты что думал?»

«Да я-то ничего не думал», — наверное, сказал бы Степан, и это было бы чистой правдой, — не думал ведь.

И никогда не ревновал. Ему это даже и в голову никогда не приходило, может, оттого, что и в себе он ни малейшего поползновения к развлечениям на стороне не наблюдал.

«Зачем? — искренне удивлялся он, когда в какой-нибудь мужской компании заходил разговор на тему желаемого побочного удовольствия. — Если свой самовар под боком?!».

Он даже Потрохову два дня назад ответил так же, когда тот, — дело происходило в всё в том же Фольксвагене, — привлёк его внимание к какой-то пышнотелой, уличной девахе.

— Хотел бы такую? А? Хотел бы? — допытывался Потрохов и, — для пущего утверждения, что ли? — ухватил Степана за коленку и даже затрепал её из стороны в сторону. — Хотел бы?

Тогда-то Степан и ответил:

— Зачем? У меня дома своё добро имеется.

— Да? — удивился Потрохов. — Хорошо тебе! — и руку со Степановой коленки, слава Богу, убрал.

Вообще-то, в нём много чего Степану открылось ранее неведанного. Во-первых, Потрохов оказался никудышным руководителем — сумбурный, заполошный, неорганизованный. Всё делалось им в последнюю минуту, на скоростях и, в целом, совсем не так, как следовало бы. В результате, сразу ничего не состыковывалось, запаздывало, обрывалось, обрастало немыслимыми дополнительными сложностями, каковых могло бы и не быть вовсе, как, например, в случае всё с теми же застрявшими невесть где образцами кирпичей, отправленных голландцами с какой-то окольной оказией, предложенной, разумеется, самим Потроховым, и по каким-то ему только одному ведомым (да и ведомым ли?) соображениям и расчётам. При этом Потрохов был страшно недоверчив и подозрителен. Во всём (и с недоставкой кирпичей тоже) усматривал либо специальный подвох, либо заговор, причём, как правило, без малейших на то оснований, то есть в полном смысле слова на пустом месте. Однако переубедить его в надуманности подозрений было невозможно, на чём-то втемяшимся ему однажды в голову он стоял непоколебимо. Васильчиков, памятуя о непреложном правиле: «ты — начальник, я — дурак!» — всячески старался удерживаться от споров с бывшим своим сотрудником, но, откровенно говоря, в случае с Потроховым ему это день ото дня удавалось всё меньше и меньше. Отношения их, естественно, накалялись, доходило до откровенного ора и взаимных оскорблений, и Светка, которой Степан поначалу всё рассказывал, ему справедливо пеняла, что Потрохов, помимо того, что теперь его непосредственный начальник, и раньше-то, и всегда был тем, кого в детстве, во всех дворах, называли жилой, и потому спорить с ним себе дороже, — морду, как в детстве, не набьёшь и, стало быть, точно уж ничего не докажешь.