Владимир Очеретный - Незадолго до ностальгии

Боялись не только адских мук, но и конца света — его ожидание сотрясало европейские страны едва ли не тысячелетие. Понятно, европейцы тут были не первыми — Второго пришествия Христа стали ждать уже самые первые христиане. Но технологичность европейского мышления проявилась в том, что если раньше признаки наступления конца света видели в знамениях и приметах времени, то теперь его стали вычислять. А когда Армагеддон не случался, расчёты не забрасывались — в них просто вводились новые, скорректированные, данные. Позже, во время холодной войны, когда много говорилось о взаимном ядерном уничтожении, на Западе люди в частном порядке активно строили себе бункеры, тогда как в СССР такого в помине не было. И этому не приходится удивляться: у западного обывателя подготовка к концу света — навык на генном уровне.

В конце концов, европейцы так сами себя запугали, что им понадобилось придумать Чистилище — ещё одно технологическое новшество. Европа уставала бояться, вся суть Ренессанса — это попытка забыть о страхе, забыть о смерти и пожить в своё удовольствие. В духовном плане Возрождение настолько же ниже Высокого Средневековья, насколько городское палаццо Ренессанса уступает в высоте готическому собору, но никто ж не спорит, что палаццо намного комфортней.

Непосредственным толчком к Возрождению послужил карнавал смерти — эпидемия чумы середины четырнадцатого века. Та самая, с которой «Декамерон» начинается. Она зародилась в пустыне Гоби, сильно прошлась по Китаю и Византии, затронула Псков, Смоленск, Суздаль, Москву и выкосила от трети до половины населения западной и северной Европы. Однако Ренессанс не случился ни в Китае, ни в Константинополе, ни в Московии — только европейцы решили отгородиться от страха. Кажется, они его уже не вмещали, им требовалась передышка. Те, кто уцелел, торопились праздновать жизнь — отчасти это было продолжение пира во время чумы, когда отчаявшиеся уцелеть предавались разгулу. Обращение к античности, которым пронизан весь Ренессанс, тоже началось ещё во время эпидемии: не находя спасения в христианских молитвах и святынях, европейцы стали обращаться к своим древним языческим культам. А когда чума отступила, люди Возрождения неожиданно стали воспринимать себя соседями античных богов, муз и купидонов. Понятно, что их отношение ко всем этим Юпитерам и Венерам, Парнасам и Пегасам было не такое, как у людей античности — они их воспринимали, наверное, как сказочных персонажей, но им до чёртиков хотелось в эту сказку попасть.

Однако стремление отгородиться от реальности не смогло победить страх до конца, что и показала Реформация. Она случилась как реакция на Ренессанс, на непотребства, творившиеся в Церкви, — это общеизвестно. Во время чумы католическая Церковь многое приобрела и многое потеряла. Она сказочно разбогатела — в надежде спастись и выжить люди жертвовали целые состояния папской курии и монастырям. Но потеряла намного больше — потеряла своих лучших людей. Самым выбитым эпидемией сословием оказались священники: причащая и соборуя умирающих, они первыми подвергались заражению, на их место потом пришлось набирать новых — гораздо менее подготовленных нравственно и интеллектуально. И, как следствие, католическая Церковь потеряла целые страны — пол-Европы.

Но опять же — это лишь внешняя сторона. Внутренняя причина Реформации, по моему скромному суждению, заключается в том, что всякая технология тяготеет к упрощению — к тому, чтобы сокращать число производимых операций и затрачивать меньше ресурсов. А когда невозможно проверить конечный результат технологического процесса — сколько душ попадает в Рай, а сколько в Ад, сколько среди них католических, а сколько протестантских — упрощение с точки зрения здравого смысла выглядит естественным развитием. Католичество, восприняв технологичность как способ мышления и жизненный стиль, неизбежно должно было столкнуться со стремлением к рационализации. Именно это и произошло в ходе Реформации, после чего на Западе слово «реформы» приобрело статус сакрального, стало любимой мантрой политиков, и теперь, когда говорят: «Нужны реформы», это уже никем не подвергается сомнению. Вопрос о том, какая форма должна возникнуть после изменений, толком никем не ставится, словно реформы хороши сами по себе, независимо от их цели.

Так вот, упрощение. Помнишь, Честертон сравнивал веру с ключом? В частности, он видел их сходство как раз с точки зрения формы. Бессмысленно упрекать ключ за то, что его форма слишком причудлива или сложна: единственный критерий полезности ключа — он должен открывать дверь. Поэтому к вере тоже может предъявляться только одно требование — она должна вести к Богу и открывать врата Рая. Лютер спилил с католического ключа зубцы, которые счёл лишними с точки зрения здравого смысла, а в некоторых протестантских течениях ключ и вовсе упростили до гвоздя, что опять же очень технологично — так удобнее вколачивать веру в головы.