Владимир Очеретный - Незадолго до ностальгии

Можно было бы ожидать, что, рационализировав религиозное учение, протестанты проявят сдержанность в вопросе чувств, но случилось ровно наоборот. Страха стало ещё больше, он уже не вмещался в одном только аде грехов и выплеснулся в ад суеверий: в протестантских странах охота на ведьм получила поистине эпический размах: по числу сожжений протестанты в разы опередили инквизицию. Но и когда костры перестали пылать на городских площадях, страх ещё долго оставался главной целью проповеди. Вплоть до начала двадцатого века американские проповедники зачастую соперничали между собой именно в этом — в том, кто из них больше нагонит жути, у кого на проповеди больше людей хлопнется от страха в обморок. Можно сказать, что протестанты, технологически облегчив работу для одного полушария мозга путём сужения смыслов, неизбежно увеличили в своём мышлении роль другого полушария — ответственного за иррациональное. Неслучайно именно рациональные и законопослушные немцы оказались так восприимчивы к романтизму и к фантазиям о героическом тевтонском прошлом. Таким образом, мы видим: чем технологичнее мышление, тем шире и пространство воображения. Кажется парадоксальным, но так и есть.

И теперь остаётся отметить одно маленькое «но», а потом я попытаюсь подвести итог. Не скажу, что мне всё понятно, однако кое-что прояснилось. Хотя христианство много раз воспринималось и применялось как технология, в нём никогда не исчезал надтехнологический уровень. Его, конечно, далеко не все видели и видят — ну так и не все говорящие на русском языке способны оценить красоту стихов Пушкина или Бродского, не все англоязычные — красоту поэзии Шекспира или Китса. Кто-то может называть Церковь организацией, а кто-то — организмом. Слова похожие, но суть совершенно разная, и, стало быть, это разные способы смотреть. Короче, я говорю про уровень чудес. Они могут быть исторического масштаба вроде победы христианства над языческим Римом или беспричинного отступления войск Тамерлана от незащищённой Москвы. Могут быть сверхъестественными в виде мироточения икон или естественными, когда безнадёжно больной человек выздоравливает по молитвам своих друзей. Это всё неважно, тип чуда неважен, ибо что такое чудо? Чудо — работа Бога, которую Он делает по своей воле или по нашим просьбам. Чудо — это наша встреча с Ним. И что тут важно? Уровень чуда является надтехнологическим не из-за чудес как таковых, а из-за того, что он проистекает от свободной воли Бога и свободной воли человека. Бог захочет сделать чудо и сделает, не захочет и не сделает. Человек может обратиться к Богу, а может и не обращаться. Тут технологией даже и не пахнет.

И вот теперь я подытожу. Если технологию фиксации ментальных образов можно каким-то образом обойти, победить, оставить не при делах, то для этого необходимо, как минимум, соблюсти два условия. Вспоминая реальное событие прошлого, нужно следить, чтобы оно не перешло в мечту и фантазию, потому что как раз тогда мышление становится более технологичным и подверженным влиянию технологии, — это первое условие. И второе — в процессе вспоминания необходимо сосредотачиваться не на образе-картинке, а на смысле воспоминания. А дальше нужно вспоминать с раскаянием, и тогда технология взаимного ментального контроля бессильна над тобой. Это то, что мне понятно. Но остаются вопросы. Если надтехнологический уровень зависит от двух свободных волеизъявлений, то я могу сколько угодно вспоминать с раскаянием, но не факт, что Бог моё раскаяние примет. Значит, вторгаясь в запрещённые вердиктом воспоминания, у меня нет никакой уверенности, что я не буду пойман. Я понимаю, это смешно звучит: раскаяние и уверенность вообще рядом не стоят и не могут стоять. При раскаянии можно говорить о надежде, а не о гарантиях. И всё же, как тут быть?

Второй вопрос: есть воспоминания, в которых смысл как таковой отсутствует. Ну, например, я делаю себе яичницу и неожиданно вспоминаю, как её готовила Варвара — с сухариками или с цветной капустой, или с кусочками ветчины. Какой тут может быть смысл — пусть не глубокий, а хоть какой-то? И, наконец, последний вопрос, я его уже тебе задавал: предположим, я обнаружу что-то такое, что вызовет у меня к Варваре острое чувство вины. Или я так духовно возрасту, что пересмотрю всю нашу совместную жизнь и пойму, насколько я в ней был грешен и неправ. Но всё равно ведь останутся какие-то добрые и красивые воспоминания — с ними-то как быть? А?