Владимир Очеретный - Незадолго до ностальгии

Киш остановился посреди комнаты. К удовлетворённости, что он смог сделать столь обширное объяснение, примешивалось тревожное ощущение, что недалеко-то он, в целом, и прошёл. Он ждал от Шедевра похвалы своим рассуждениям и не был уверен, что такая похвала последует.

По лицу Игоря было совершенно невозможно понять, чем наполнены его мысли.

— Так значит, тебе яблок хотелось? — произнёс он, наконец, задумчиво.

— Каких ещё яблок? — даже расстроился Киш. — Ты меня вообще слушал?

— Помнишь, — пояснил Шедевр, — ты рассказывал, как в детстве, когда учили сложению и вычитанию, говорили: «Представь, что у тебя два яблока, и тебе дали ещё одно яблоко. Сколько яблок у тебя получилось?», и тебе всегда в этот момент начинало хотеться яблок?

— Как в детстве учили — помню, — признал Киш, — а как рассказывал — нет.

— Это когда мы в Крым поехали, деньги у нас кончились, жрать было нечего, всё вокруг напоминало о еде, и ты тогда вспомнил эту историю.

— А-а, — протянул Киш. — И? Ты хочешь сказать, когда вспоминаешь что-то чувственное — еду или женщину — образ оказывается сильнее смысла? Мне это понятно. Например, если каешься за обжорство, то в этот момент лучше не вспоминать, как аппетитно выглядел бифштекс или корочка пирога — они снова вызовут чувство голода. Так же и с женщиной: когда каешься за блуд, лучше не вспоминать, в каких позах у вас это происходило. И, кстати, вопрос: если раскаяние бессильно перед чувственными образами, то как оно может побеждать технологию взаимного ментального контроля? Игорь пожал плечами:

— Не знаю как. Просто вспомнилось, как мы ездили на море. А знаешь, что ещё вспомнилось? Вот это, — Шедевр направил взгляд к потолку, задумчиво потеребил бороду, а затем, глядя на Киша, стал декламировать:

— Бог ты мой! — поразился Киш. — Ты это помнишь?..

— Ки-иш! — с ласковой снисходительностью протянул Шедевр, покачивая головой, словно призывая Киша образумиться. — Это же ты написал! А теперь ты хочешь съесть Бога, да найти никак не можешь.

— Вот это да! — продолжал поражаться Киш. — Не думал, что это кто-то может помнить. Я и сам уже почти забыл. А тут такое… На самом деле, думаю, эти строчки случайно родились: никаких прозрений с моей стороны тут не было, а выстраданных убеждений тем паче. Просто красиво звучало. Так бывает, когда язык сам подсказывает мысль.

— Ты всё здорово рассказал и близко подошёл, но почему-то упустил последний вывод. Ведь что такое раскаяние? Это путь к своему истинному неповторимому «я», оно возникает от соприкосновения с Богом. А какие могут быть технологии, если каждая личность неповторима? Ты же сам сказал: технология построена на повторяемости.

— И ты не мог мне это сразу сказать? — хмуро поинтересовался Киш. — Зачем я тут разливался? Просто и понятно: раскаяние ведёт к неповторимости и потому нетехнологично. Могли бы сэкономить кучу времени.

— Ну, на тот момент у меня этой мысли не было, так что считай, ты меня на неё навёл, — подсластил пилюлю Шедевр. — И мне очень понравилось твоё сравнение Востока и Запада, как иконы и картины.

— Так ведь я такого сравнения не делал, — покачал головой Киш. — Хотя, в принципе, это в духе того, что я говорил.

— Ну вот, а говоришь, что я тебя не слушал, — подхватил Игорёк.

— Всё равно ты мошенник, — Киш посмотрел на Шедевра со скепсисом. — Жулик с кисточкой. Сто лет назад ты наверняка бы рисовал фальшивые купюры. Тебя правильней называть не Шедевр, а Шедеврун — от слова «врать». Не стыдно?

— Ладно, — Игорь поднялся с кушетки и приобнял Киша, — идём лучше чай пить. Ты чай будешь?

— А то, — буркнул Киш, — я ведь за этим только и пришёл. А разговоры — это так, для отвода глаз.

На кухне он занял своё любимое место для всех кухонь мира — в углу, между столом и окном. Игорёк поставил на плиту старый чайник и достал из допотопного тяжёлого буфета огромные красные чашки в крупный белый горох.

— И всё же я не пойму, как быть с теми воспоминания, которые не вызывают раскаяния, — помолчав, Киш вернулся к прежней теме. — Насильно что ли мне чувствовать себя виноватым? Но зачем?