Алексей Никитин - Истеми

— И еще, Давыдов. Вы можете относиться ко мне как угодно. Но я хочу, чтобы в этом деле была полная ясность. Мне это нужно не меньше, чем вам, поймите. Если что-то понадобится — можете звонить.

Недремайло направился к метро. Возле остановки трамвая к нему подошла женщина в темном пальто и платке, и они спустились в подземный переход.

— Ты был вчера у Рейнгартена?

Звонок Курочкина поднял меня с постели. Рассвет только намечался.

— Все вице-премьеры звонят в такую рань? Или я имею дело с приятным исключением из числа государственных служащих? Который час?

— Ты был в больнице или нет?

Наконец я проснулся, а проснувшись, расслышал в тоне Курочкина едва сдерживаемое раздражение.

— Не был.

— Почему?! Ты же сказал Синевусову, что едешь к Мишке.

— Может, сказал. А может, ему просто хотелось это услышать. Курочкин, я уже говорил тебе и повторяю ещё раз: не надо мной командовать. Я не работаю на тебя, я делаю то, что хочу. Я в отпуске.

— Не зарывайся, Давыдов, — после тяжелой паузы посоветовал Курочкин. — Всё-таки, я на тебя рассчитываю.

— Юрка, я обещал попробовать разобраться в том, что происходит. А бегать за сигаретами для Синевусова не обещал. Созвонимся вечером, а лучше, давай завтра. Может, у меня будет что-то новое.

— Ладно… Почту посмотри, — вздохнул Курочкин и повесил трубку.

Напрасно он меня разбудил. Я надеялся, что разговор с Недремайло за ночь уляжется, и мне удастся добраться до каких-то дополнительных смыслов, ускользнувших от меня накануне во время разговора в «Домашней кухне». А они были, я это точно знаю. Я часто так делаю: заталкиваю разговор в дальний ящик сознания и забываю о нем до утра следующего дня. А утром достаю его вычищенным, выглаженным, прошнурованным и пронумерованным. Уж не знаю, что там с ним происходит — сам я так не могу, сколько ни пробовал — не получается. В этом разговоре с Недремайло было что-то, какая-то догадка мелькнула быстрой тенью и тут же пропала. Я надеялся обнаружить ее утром, открыв ящик. Но Курочкин все испортил. Черт!

В рассказе доцента мелькнуло несколько любопытных моментов. Меня удивило, что Курочкин ездил к нему за папкой Коростышевского. Курочкин знал, что Сашка не станет просить Недремайло вернуть ему папку. Мы все это знали, но поехал только Курочкин, хоть они и не были близкими друзьями. Да они вообще друзьями не были, а Курочкин всё-таки поехал, чтоб ему помочь. Потом — эта история с дочкой Недремайло. На факультете доцента за глаза называли дамским мастером — у него было три дочки. Старшая серьезно болела. О ней-то он, должно быть, и говорил вчера. Не знаю, почему я за это зацепился. Наконец — Белокриницкая. Недремайло так и не сказал, когда она просила у него папку. А мне бы хотелось знать — все, что ее касалось, мне было небезразлично. Не то, чтобы я оказался таким уж однолюбом. Да это и не любовь была — влюбленность юношеская, подкрашенная соперничеством, азартом. Думаю, она все понимала, Наташа была умной девушкой. А вспоминаю я о ней, а не о тех, кто были после, потому, наверное, что Наташа стала символом двух недолгих университетских лет. Думаю, не только для меня. Нас отчислили со второго курса, и всего через несколько недель началась совсем другая жизнь.

Не знаю, как иначе это объяснить. Однажды в средине 90-х в баре московской гостиницы я познакомился со старым цеховиком, если кто-то еще помнит, что это значит. Его звали Гусейн. В 70-х он организовал производство и сбыт пластмассовых зажигалок. Корпуса штамповали в Баку, а металлические детали — в Риге. Продавали зажигалки по всему Союзу — в крупных городах, на железнодорожных станциях, особенно хорошо расходился товар на курортах. В то время Гусейн жил в Азербайджане, там его и арестовали, дали четырнадцать лет, а выпустили уже в перестройку. Он перебрался в Узбекистан, опять занялся бизнесом, но на этот раз все пошло не так. В Москву Гусейн приехал за деньгами — хотел взять кредит под залог дома и бизнеса. Целый вечер он рассказывал мне, как делали дела в его время, показывал ксерокопию газетной статьи четвертьвековой давности. Статья была о нем. Писали, что «незаконное производство материальных ценностей» Гусейном нанесло государству ущерб в несколько миллионов рублей (в статье была точная цифра — до копеек). Гусейн гордился и статьей, и цифрой, и даже полученным сроком. Вообще, это был бодрый и жизнерадостный старик. В угрюмое настроение Гусейн за весь вечер пришел только однажды, когда в разговоре речь зашла о Киеве.