Давид Фонкинос - Идиотизм наизнанку

— Если бы это зависело только от меня, я бы уже давным давно выставил его с работы. Какой идиот! Улыбается по дурацки. Думаете, легко работать с этой жизнерадостной дубиной?…

— Как вам не стыдно так говорить о Конраде! Вы встречали человека добрее него?

— Да, мать Терезу… но ее я не должен заставлять работать…

Это удар ниже пояса — говорить мне о Терезе. Но я его выдержал. Я спросил, что он имеет в виду под словом «должен». Он оглядел меня в полной уверенности, что я такой же идиот, и упомянул о блате. Конрад был блатной. Я узнал про Милана Кундеру. На обратном пути я спросил, почему он никогда не рассказывает о своем дяде. Он возразил, что я его никогда не спрашивал. Действительно. Мы и о самом Конраде редко говорили. Это было по его вине: когда я интересовался его прошлым, он отвечал, что плохо помнит. Я начал задавать вопросы, чтобы выяснить, собирается ли он время от времени навещать дядю; он вздохнул, что не совсем понимает этого дядю, у которого так много племянников. Конрад добавил: «Мне нужно, чтобы меня любили». Тогда я бросился к нему, чтобы засвидетельствовать свою любовь. Я так сильно его любил.

Мы с Конрадом стали неразлучны. Мы резвились как два дурачка. Я скучал, пока он был на работе, но еще не осмеливался предложить ему перейти ко мне на иждивение. Он настаивал, что будет платить за комнату. Дружба не в счет, вот что он мне говорил. Поскольку мы были друзьями, я брал деньги. Он не замечал, как плата за комнату понижалась каждую неделю. Он был человеком принципа и не вдавался в мелочи. Не могу не остановиться на поведении каждого из нас в повседневной рутине. Тереза жила взаперти; я больше не беспокоился, что она уйдет, поскольку, по словам Эглантины, она решила остаться. И все это из за уникальной освещенности комнаты. Ах да, забыл сказать… Она вернулась к живописи, ну и на здоровье! Я то считал, что она осталась из за меня, живопись была лишь предлогом. Честно говоря, меня это мало трогало. Когда Эглантина восхваляла достоинства полотен Терезы, я отворачивался, стараясь узнать, когда будут готовы щи. Это может показаться невероятным, но мне даже удавалось не думать о Терезе в течение всего дня. Это не значит, что я любил ее меньше, просто у меня не хватало на нее места. Конрад занял все мое внутреннее пространство. Что касается Эглантины, она оживала и сразу же нарушала установленное расписание. Она даже клянчила, чтобы я сдал ей принадлежавшую мне комнату для прислуги на восьмом этаже. Я согласился на двух следующих условиях: не вторгаться на чужую территорию и не использовать тесное соседство, чтобы привлечь к себе Конрада. Она поклялась жизнью матери, но я для верности заставил ее поклясться жизнью Конрада. Хватит с меня нервотрепки с Мартинесом, когда он завлек Конрада в свой капкан. Только я отвернулся, и гоп ля, малыша и след простыл. Я пережил дикий стресс, поскольку не мог запретить эти визиты. Я даже не боролся, Мартинес проводил у нас целые вечера, только чтобы удостовериться, что все в порядке. К счастью, я договорился о прекращении демонстрации его жалких трюков. Он безропотно согласился, ведь главным для него было находиться рядом с Конрадом. Я систематически выставлял всех присутствующих в двадцать два тридцать, несмотря на утомительные попытки потянуть подольше. Уговор Дороже денег. Единственный, кого я не выставлял, был Эдуар. Ссылаясь на статус лучшего друга, он утверждал, что хочет побыть со мной. Минутами я сомневался в его намерениях. Он стал очень странным за последнее время. Жозефина позвонила мне в панике:

— Ты не видел Эдуара?

— Он здесь.

Он смылся из дому, даже не поставив в известность жену, даже не поцеловав ребятишек, чтобы им ночью не снились кошмары. Я уже не пытался что либо понять. Как часто это бывает с депрессивными типами, не желающими признать свою депрессию, — они пытаются обнаружить депрессию у других. Своего рода перенос кризисного состояния на новый объект. Иначе говоря, он проводил все время со мной под предлогом того, что Тереза меня бросила, и продолжал приходить, несмотря на все мои доводы… Причем теперь у меня уже не оставалось сомнений относительно того, кто из нас двоих был не в себе. Однако он молчал как рыба. Каждый раз, когда я пытался расспросить его, он неизменно отвечал:

— Да нет же… Все в порядке… а почему должно быть иначе? Почему, скажи?

Его нельзя было упрекнуть в том, что он истово исповедовался. Или, наоборот, он вдруг резко вставал, чтобы разразиться речью, составленной из нескончаемых оборотов, рассуждений, недоступных для слушателей, и так продолжалось вплоть до того момента, когда, уже уходя, он в возбуждении признался мне: