Давид Фонкинос - Идиотизм наизнанку

Теперь каждый раз, когда она выходила из дому, я шел за ней. Какие то безумные прогулки, куда глаза глядят. Она блуждала без всякой цели. Минутами та, которую я преследовал, казалась мне незнакомкой. Я забывал, кто мы такие. Несомненно, толпа обожала нас, она попросту нас пожирала. Женщина, которую я любил, шла куда глаза глядят. Как говорится, просто дышала воздухом. Она избегала определенности. Воздух большими глотками. Часто я пригибался, опасаясь, что она заметит меня. Я не сумею вновь завоевать ее, если она обнаружит слежку. Я никоим образом не культивировал в себе паранойю, которая легко могла бы развиться, или, во всяком случае, для этого была создана благоприятная почва. Те, кто не способен поймать на себе тот единственный взгляд, имеющий ценность в их глазах, уверены, что вместо этого притягивают все остальные, ничего не значащие для них взгляды. Иногда мне казалось, что маршруты ее блужданий приобретают какие то безумные пропорции. Она преодолевала огромные расстояния. Не отдавая себе отчета, она по многу раз возвращалась в одно и то же место, поэтому иногда я начинал сомневаться, кому из нас недостает здравого смысла. Наш разрыв выбросил нас на улицу, безоружных, неприметных. Мне хотелось останавливать старушек, всегда готовых послушать тебя, и рассуждать, говорить о чем угодно, но, увы, я приклеился к Терезе. Полагая, что освободилась от своих комплексов под безучастным взглядом толпы, она металась на моих глазах, затуманенных страстью к ней. Она шла так стремительно, что я то и дело терял ее из виду. Теперь это вошло в привычку — терять Терезу.

Я с грохотом вхожу в квартиру, вымещая свою досаду, как вдруг Эглантина властным жестом, приложив палец к губам, делает мне знак не шуметь. Поскольку я обращаю на нее взгляд, выражающий все удивление, на которое способен, она объясняет, что мадам спит уже добрый час. Не могу в это поверить, она только что оторвалась от меня на другом конце города. Допускаю, не провоцируя скандала, что мог и ошибиться. Все женщины в толпе бросили меня.

Я отправился на экскурсию к Эдуару. Он пригласил меня на ужин, а Жозефина приготовила комнату для гостей. До чего же радостно, комнату для гостей! Мне больше по душе иметь статус, чем крышу над головой. Наконец то я проведу вечер как существо с вполне конкретным названием. Я был гостем. Какой он милый, этот гость, он нежно улыбается. Эдмон и Жюль, блондины по странному стечению обстоятельств, репетировали до изнеможения, чтобы как можно естественнее броситься мне на шею. Пахло фаршированным рулетом, образцовое семейство хором расхваливало еду. Меня не заставляли есть, потому что хотели, чтобы я провел приятный вечер. Их счастье ужасно действовало мне на нервы. Меня пичкали только для того, чтобы сделать себе приятное. В какой то момент мне стало казаться, что я взял посмотреть видеокассету с участием Дорис Дэй. Жозефина бросилась готовить мне травяной чай. С ума сойти, сколько в меня влили этих отваров. Депрессивные типы, должно быть, писают этими отварами, по весу конечный результат не уступает количеству пролитых ими слез. Я сидел на диване, четыре пары глаз сверлили меня взглядами, меня ожидал незамысловатый выбор: поиграть с детьми, поговорить с Жозефиной о Терезе или же обсудить с Эдуаром побег из тюрьмы Эдгара Янсена. Я предпочел последнее. Эдуар достал вечернюю газету со статьей. Ситуация была неясной, полиция старалась держаться уверенно, но никого не обманешь, у них не было ни единой зацепки. Свидетельские показания не совпадали между собой, и поскольку Янсена многие где то видели, это означало, что его не видел никто и нигде. Я был смертельно напуган, ведь этот человек вооружен. Об этом газете Марсельеза сообщила одна старушка из Ниццы. Да, мсье, он вооружен! В любую минуту он может нас прикончить. Было не по себе, к тому же я ненавидел фаршированный рулет. Смерть меня мало интересовала, хотя смерть, прокомментированная СМИ, имеет свою прелесть. «Виктор скончался в комнате для гостей». Прекрасная смерть! Я не успел посмаковать свою смерть, поскольку Жозефина перетянула одеяло разговора на себя. В конце концов, она вкалывала на кухне и теперь имела право получить свою долю гостя. Она обеспокоена. Я ответил, что все обеспокоены из за этого сумасшедшего любителя поиграть на бирже. Да нет, глупый, обеспокоена из за Терезы. Она очень изменилась. С ней невозможно теперь говорить. Своего рода немота. Это началось несколько месяцев назад, задолго до нашего разрыва. Жизнь отшельника, говорила мне Жозефина, но я ее уже не слушал. Я мысленно возвращался к тем минутам, когда мы с Терезой сидели вдвоем в полном молчании. Именно в этом заключалась наша любовь. Почти нелепое влечение друг к другу. Нас погубило стремление к эволюции. В царстве растений с вами и с вашей комнатой для гостей тоже бы расправились. Я сомневался, что она вообще когда то хотела ребенка. Нормальная жизнь не ее жанр. Слушая Жозефину, я больше не понимал, где правда. Нельзя взваливать на меня ответственность за то, что мы оказались слабыми. И я, и Тереза страдали одинаково. И все это из за невозможности для нас приспособиться, мыслить социальными категориями. История мужчин и женщин повторяет эволюцию предметов. Любовь можно сломать как священный бамбук. Возвращать растения к жизни казалось мне деянием сродни евангелическому, привнесением возвышенного на землю. Я взывал к таинствам чудесного…