Фрэнк Маккорт - Прах Анджелы

В понедельник утром я встаю ни свет ни заря, умываюсь и приглаживаю волосы водой и слюнями.

— Господи Иисусе, — изумляется Эббот при виде меня в новой одежде. — Жениться что ли собрался? — И тут же снова засыпает.

— Тю-тю, каким мы щеголем теперь ходим, — говорит на почте толстуха миссис О’Коннелл.

— Ты что банк в выходные ограбил? — добавляет тощая мисс Барри.

Мальчишки, сидящие на скамье, дружно смеются.

Мне велят сесть к ним и ждать своей очереди. Те мальчики, которые в униформе, приняты на постоянную работу, они сдали экзамен и теперь могут работать на почте хоть всю жизнь, если пожелают, сдать экзамен на почтальона, а после — на клерка и работать за конторкой внизу: продавать марки и телеграммные бланки. Каждому «постоянному» полагается большой дождевик и две недели отпуска в году. Все говорят, что это хорошая работа: надежная, достойная и с пенсией, с такой работой больше ни о чем волноваться в жизни не надо.

Мальчикам, принятым временно, дозволяется работать на почте только до шестнадцати лет. Униформы у них нет, отпуск не дают, платят меньше, а если проболеешь хоть день, сразу уволят. Никакие оправдания не принимаются. Дождевиков тоже нет. Свой приноси или уворачивайся от дождя, как хочешь.

Миссис О’Коннел вызывает меня к конторке и выдает мне черный кожаный пояс и почтовую сумку.

— Велосипедов на всех не хватает, — сообщает она. — Пешком пойдешь.

Начать нужно с дальнего адреса, потом пройтись по остальным, и не дай бог весь день прокопаешься. Она уже давно на почте работает и знает, сколько времени нужно на шесть телеграмм, даже если пешком топать. В пивнушки заходить нельзя, к букмекерам тоже, даже домой чайку попить не моги, а если ослушаешься — она все равно узнает. И в часовню нельзя. Молись на ходу. Дождь рассыльным не помеха, твоя задача — телеграммы разносить и не жаловаться.

Одна из телеграмм адресована миссис Клоэсси с набережной Артура. Это же мама Пэдди!

— Фрэнки? — удивляется она. — Вырос-то как. Ну, входи же, не стой на пороге.

На ней яркое платье с цветами и блестящие новые туфли. Двое детей на полу играют с игрушечным паровозиком. На столе чайник, чашки с блюдцами, бутылка молока, буханка хлеба, масло, варенье. У окна стоят две кровати, а раньше ни одной не было. Большая кровать в углу пуста.

— Нет-нет, не помер он, — говорит миссис Клоэсси, будто прочитав мои мысли. — В Англию с Пэдди уехал. Да ты садись, чайку выпей с хлебом. Откормить бы тебя с Божьей помощью. Худющий, как после Великого голода. На-ка тебе хлеба с вареньем. Пэдди всегда про тебя рассказывал, а Дэннис, бедный мой муж, что в кровати лежал, все не мог забыть тот день, когда твоя матушка пришла сюда и спела про танцы. Он там в Англии бутерброды делает в столовой. Несколько шиллингов присылает раз в две недели. Вот англичане дают, да? Приняли на работу чахоточного, да еще и бутерброды делать поставили. А Пэдди шикарно устроился — в пабе работает, в Криклвуде, это тоже в Англии. Дэннис так и сидел бы здесь, кабы Пэдди за языком не слазил.

— За языком?

— Дэннису жуть как захотелось овечьей головы с капусткой и картошечкой, вот я и пошла, значит, в лавку к Барри, мяснику, и все до последнего шиллинга потратила. Голову овечью сварила, а уж Дэннис, как ни был болен, прямо дождаться не мог, когда поест. Как одержимый, из постели все просил эту голову, а когда я ему принесла ее на тарелке, уж так радовался, так радовался, что все до последней косточки обглодал.

«Мэри, а где язык?» — спрашивает.

«Какой еще язык?»

«Ну, овечий. У каждой овцы он есть, она им блеет, а у этой его явно не хватает. Иди к Барри, стребуй язык».

Пошла я снова в лавку, а Барри мне говорит, мол, эта чертова овца так блеяла, так орала, что мы язык ей отрезали и бросили собаке, та сожрала и теперь тоже блеет без остановки, вот отрежу ей язык тоже и кошке скормлю.

Возвращаюсь я к Дэннису, а он сам не свой: подавай ему язык и все тут. В нем, мол, вся пользительность. И что ты думаешь? Сынок мой Пэдди, дружок твой, залезает к мяснику ночью, отрезает язык у овечьей головы, что на крюке там висит, и приносит своему бедному отцу. Конечно, я тут же язык варю и соли не жалею. Дэннис его съедает, тихохонько лежит с минутку, потом раз — одеяло долой и на ноги встает. Плевать, говорит, на чахотку, а помирать, лежа в постели, я не собираюсь. Раз уж все одно — конец, так пусть от немецкой бомбы сгину, но заработаю для семьи несколько фунтов. Все лучше, чем лежать тут и стонать.