Михаил Чулаки - У Пяти углов

Брабендера, наверное, было слышно и наверху у Аркадии Андреевны, и внизу в биллиардной,

Филиппу не очень-то хотелось идти смотреть какую-то неведомую самодеятельность, хотя энтузиазм Брабендера, конечно, трогателен. Ведь, наверное, и музыку свою для них пишет даром. И естественно, он там в «Поцелуе» — фигура: настоящий композитор! Да, трогательно.

— Я постараюсь, но обещать не могу. Мне должны позвонить, и может быть, придется пойти по делу.

— Все-таки я займу вам два места! Очень советую! Давай-ка я тебе нарисую, как пройти. А то не найдешь: вывески у нас снаружи нет. Просто ЖЭК.

Скорее всего, Филипп не пойдет. И все-таки он был рад, что встретился нечаянно с Брабендером. Не зря зашел в Союз. Потому что надо заходить сюда ради разговоров о музыке или вот о незаштампованном театре — ну, словом, для общения духовного, а не ради хлопот о жилплощади. Жилплощадь — основа основ, но хлопоты о ней — занятие противное и скучное.

На обратном пути Филипп заходил во всевозможные магазины. И думал при этом, что Брабендер сейчас, скорее всего, снова побежал туда в «Поцелуй» хлопотать перед премьерой — и не представляет, наверное, что можно заниматься чем-нибудь другим, стоять вот за капустой…

В четвертом или пятом магазине Филипп заметил, что, по обыкновению, уступает при входе дорогу всем встречным. И разозлился, потому что очередное ожидание оказалось особенно долгим: через узкую дверь прошло навстречу подряд человек двадцать, и никому не пришло в голову притормозить и дать дорогу ему. Разозлился и решил сделать опыт: в следующий магазин вошел не сторонясь и не пропуская встречных. И перед ним' расступились. Что и требовалось доказать: уступают дорогу тому, кто уверенно идет напролом! Повторил опыт — и опять ему уступили, но в спину получил: «Куда прешь? Хам! Понаехали в Ленинград — скобарье!» От незаслуженного оскорбления сжались кулаки. Это ему — «понаехали»?! Захотелось повернуться, ответить!.. Но Филипп сдержался. Во-первых, глупо ввязываться в скандал, а во-вторых, он же и попытался сыграть роль — ну не хама, но человека уверенного в себе, прокладывающего себе дорогу локтями. Вот и проложил…

Все были дома — и Ксана, и Николай Акимыч. Из комнаты отца в прихожую натек неизбежный ацетоновый запах — значит, опять моделирует. Надо ему все-таки сказать, чтобы лучше проветривал: действительно Ксане вредно при ее бронхите!

Филипп оставил покупки в прихожей — пускай Ксана разбирается — и зашел к себе переодеться, обороняясь от Рыжи, чтобы не слишком облапала приличный костюм, в котором ходил в Союз. Вошла Ксана. Сумок в прихожей она, кажется, не заметила.

— А, уже явился! А я так взмокла в кухне, что хоть тоже переодевайся. Да что толку, когда все равно уже остыла и продуло всю.

Филипп промолчал. Надо лечиться, а не жаловаться. Что толку жаловаться? Когда бежала кормить пьяного Ваню Корелли — не жаловалась!

— Когда весь организм подорван, чего теперь. Поздно. Когда выходишь на сцену через не могу — когда нибудь скажется! «У воды танцевала». Чтобы у воды танцевать, знаешь, сколько надо выкладываться?

С чего она сейчас?! Ну сказал Филипп когда-то по неосторожности, но сколько же можно об этом?! Филипп молча переодевался.

— А ты «Культуру» не видел сегодняшнюю? Почитай-ка! Тут статья про Гедду! — Голос Ксаны неожиданно стал торжествующим. — Помнишь, ты говорил, что Гедда не пел драматические партии? И так уверенно, что я даже усомнилась в себе: или я такая дура беспамятная? А он пел! Почитай-почитай! И Хозе, и Германа. Почитай! Вот, и никогда со мной не спорь!

Боже, что она вспомнила. Кажется, он действительно это говорил. Но чуть ли не год назад. Давно забыл. А Ксана, выходит, все время помнила. И ждала. И наконец дождалась, доказала свою правоту!

Когда полчаса назад в дверях магазина ему сказали в спину: «Понаехали в Ленинград — скобарье!» — Филипп не был так взбешен. Она права! Год ждала, не забывала — и все-таки последнее слово за ней!

Он сказал — нарочито спокойно:

— Позволь дать тебе совет. Если ты в чем-нибудь оказываешься права, никогда об этом не напоминай, никогда не говори: «А что я говорила!» Свою правоту нужно скрывать, напоминать о ней — дурной тон.

Она подхватила с азартом, почти радостно, точно ей давно хотелось выложить все:

— Если говорить о тоне, хорошем и дурном, таком и таком, я могу написать целые тома — от и до! Я училась тону у самой Ольги Леонардовны, а уж она была бы первой в любом высшем свете. Так что давай не будем о тоне, в хорошем тоне ты, мой миленький, понимаешь еще меньше, чем в балете! «У воды танцевала…» Давай не будем о тоне. И всегда ты цепляешься к каким-то мелочам, не говоришь о главном. Он, видите ли, оскорбился, что я сказала, что права! Да я, если хочешь знать, всегда сомневаюсь, потому и спросила когда-то про Гедду. Вот уж чего во мне нет! Можно сказать, попал пальцем в небо! Хотя я и права, конечно, почему же не сказать? Только я не о том. Вот уж что меня не трогает: права я или не права. Просто надо говорить о главном. А уж если говорить о тоне, хотя как понимать, что такое хороший тон?