Женя Крейн - Не исчезай

Молчание дома было глубоким, ночным, с потрескиванием старой мебели, шорохами – то ли шебуршанием жуков, то ли попискиванием мышей в подвале и в стенах. С завыванием ветра за окном, с легким позвякиванием колокольчика на входной двери. Никого не было в доме, только лишь Люба, наедине со страхами и ожиданиями, жаждущая уже не любви – но чего? Она и сама не знала.

Еще вчера она говорила себе, что счастлива, почти счастлива, что достигла тишины и покоя, к которым бессознательно стремилась все эти годы. Почему же опять пришла тревога? Присев к столу, Люба положила ладони перед собой, в световой круг, ощупывая гладкую поверхность, словно ища в нем опоры. Темнота была живая, поверхность стола – жесткой и теплой, ощущение зыбкости жило лишь в ней самой. Отращу волосы, подумала Люба. Или, наоборот, состригу и покрашу. Куда теперь бежать? Упершись взглядом вниз, в желтом, блеклом круге света она увидела пожелтевший листок бумаги. Этот листок ей мешал – он был лишним. Слова, снова слова, подумала Люба. Строки. Рифмы. Стихи.

На бумаге было выведено, несомненно, рукой Фроста:

Она знала это четверостишие, написанное Фростом в 1926 году для дочери Ирмы, ко дню ее обручения. Даже пыталась его переводить, обнаружив, что в нем сравнивается динамика жизни с необходимостью покоя и неподвижности в брачном союзе. Покой? Неподвижность? В ее случае это покой болота, на который не следует уповать.

Вчера этого листка не было здесь, на столе. Точно не было. Или был? Не было, вот чистая поверхность стола, блокнот, книги Роберта. Но ведь мог быть? Нет, вот стол, вот книги, мимо проходила, зацепила взглядом… Или пропустила и не заметила… и всегда он здесь лежал, потертый, махровый на сгибах? Если лежал, то под стеклом, как и все здесь. Люба перевернула листок и увидела строчки, выведенные все той же рукой, но позже… Чернила казались ярче, строки, начертанные твердо, с нетерпеливой, знакомой грацией и силой – с прочерками и штрихами, – не успели поблекнуть от времени:

Куда бы, чем записать? Не было чужака, что пришел в эту землю без тревоги и страха…

Не было этого листка вчера на столе. Пришел и положил? И сразу ушел? Написал продолжение и ушел. Почему сейчас? А когда? Где-то здесь он… Вчера вечером. Или ночью, пока спала. Никого нет. Скрипы, стуки. Никого нет. Но зачем?

Всего лишь подстрочник. Без забот и без страха. Лелея надежду, надежду храня.

Капризная фортуна. Привередливая фортуна. Удача.

Не получалось мгновенно зацепить смысл, перевести в иной уровень осмысления.

Лампа мигала, в оконную раму глухо стучала сосновая ветка. Juggle, juggle. It’s a pun. [108]Жонглирование, плутовство. [109]Неужели Фрост пытался сказать, что это плутовская страна? Руки шарили по столу в поисках карандаша, ручки.

На этом столе все было под стеклом. А если не под стеклом, то сам стол ограждала стойка с шелковым шнуром, ограждающим рабочее место поэта. Но это неверно! Он всегда писал в своем кресле, пристроив к нему самодельный столик – теперь такие делают для владельцев лэптопов. Кресло это он повсюду возил за собой, даже в Англию повез.

Капризная фортуна. Удача. Скрип. Шорох. Чужаки. Пришельцы. Странники. Паломники. Пилигримы.

– Я нашла его стихотворение! – неистово прокричала в трубку Люба.

– Ты в курсе, что у нас сейчас ночь? У вас, кстати, тоже, несмотря на разницу во времени. Какое стихотворение? – Спросонок голос у Нины был хриплым и очень низким. Почти мужским.

– Его, Роберта. Стихотворение нашла. Я нашла. Неизвестное, понимаешь? Ранее не известное.

– Ты где?

– Я в Риптоне, на ферме Роберта.

– Как ты там оказалась?

– Неважно. Я потом тебе все расскажу. Ты слышала, что я сказала?

– Слышала, слышала… – Голос был недовольным. – Мне завтра, между прочим, на работу… Который сейчас час? Времени сколько?

– Не знаю. У нас, может, часа четыре.

– Ты совсем, Люба, спятила? Ты чего мне звонишь? Я уже забыла, что ты есть такая. Исчезаешь, не отвечаешь на и-мейлы, на звонки… Ты крейзи, да? Я всегда знала, что ты безумная. – Нина зевает, откашливается и, наконец, спрашивает: – Ну, что ты там такое нашла?