Цви Прейгерзон - Бремя имени

И вдруг спало с меня покрывало ужаса — я увидел перед собою Сион. В виноградниках нежились умытые росой лозы, белые дома лепились к горе, и резкий крик осла пропадал в синеве неба…

Я подхожу к дому лекаря. Но шаги мои осторожны, словно еще чего-то жду. И вдруг я на что-то наступил! Боже мой! При свете светлячков я вижу тело Гиршля!.. Не знаю, как я, отшатнувшись, бежал оттуда. Но зато хорошо помню, что за мной, крича, стеная и ломая руки, бежали тысячи погибших моих предков! Они неслись за мной — те, кого впервые обожгло горе, и те, чьи давно позабытые мучения продолжали терзать меня, их неведомого потомка и сына!.. Я вдруг ощутил смертельную усталость и равнодушие к жизни. Я стоял под ливневым дождем и, стуча зубами, кричал:

— Беги! Беги отсюда! Будьте вы прокляты, мои дни и мои ночи! Будьте вы прокляты, мои надежды, моя жизнь! Беги! Беги отсюда! — кричал я самому себе. Но некому было слышать мои крики под шумом падающего с неба потока воды…

Вскоре дождь прекратился, и утих ветер. Где-то вдалеке снова палили пушки. В город входили красные…

1936

иевские чулочники, как и я, случайные гости шамеса [38] Шамес — служка в синагоге (идиш). Менахема Бера, разложив на мешках с товаром свой ужин — селедку и помидоры — ели и переругивались.

Я вышел на улицу. Стоял месяц элул [39] Элул — первый месяц года по еврейскому календарю. Приходится на август-сентябрь. . К вечеру похолодало, и у меня озябли ноги. Ветер сбивал в кучи и гнал слетавший с деревьев рыжий пух. Край заходящего солнца скользнул за флагом, висевшим над зданием исполкома, полыхнул напоследок и исчез.

Наш городишко лежал предо мною как на ладони. Дети грызли яблоки, мамы сидели на скамейках, вдавливаясь в них отяжелевшими задами и широко расставив ноги. Все было как прежде, в былые времена, — женщины неутомимо чесали языками, густо сдобренными пылью грязных сплетен, кружившей вокруг окрестных домов. Их голоса время от времени заглушали звуки оркестра, гремевшего в саду «Красная звезда». Рваная афиша на стене кинотеатра крикливо оповещала о фильме «Медвежья свадьба». Базарная площадь опустела. Далеко за горизонтом тянулись поля, изрезанные сухими бороздами.

Я вернулся к Менахему и перекинулся с ним парой слов. В синагоге, что стояла рядом, закончилась вечерняя молитва. Тем временем торговцы свернули свои товары и пошли к станции, торопясь на ярмарку в ближний городок. Менахем сгреб брошенные ими остатки еды и с видимым удовольствием подобрал последние крошки.

— Погулял? — спросил он, метнув в меня одним глазом. Второй его глаз был неподвижен и смотрел печально. — Сдается мне, товарищ еврей, что кровь твоя забурлила… Сорок лет, что я здесь живу, только и разговоров, что о бабах… Все на них свихнулись! Каждому подавай, да такую, чтоб…

И повел меня Менахем Бер к проститутке Гителе.

Мы пошли коротким путем — мимо Комсомольского клуба, бани, по кривым запутанным улочкам и вышли к покосившемуся домику, где жила эта Гителе.

Когда мы вошли, она сидела за столом посреди комнаты, склонившись над опустевшей миской. Ее лицо, фигура и глаза — все выражало тоскливое равнодушие. Темные волосы подчеркивали мягкий овал лица. И вдруг — не знаю — показалось ли мне, но во взгляде, брошенном на меня из-под прикрытых век, мелькнул забытый, но знакомый свет. Я сразу его вспомнил — это был тот самый, гревший меня в детстве свет, что вспыхивал в глазах рассеянных по миру сынов Израилевых, на который я, босоногий мальчишка, бежал что было сил…

— Гителе! — сказал ей Менахем. — Этот еврей желает побыть с тобой!

— Я хочу узнать тебя, Гителе, ибо в дни молодости я писал для тебя стихи, и вот теперь, темноволосая дочь Израиля, я беру тебя на всю ночь.

— Три! — назвала она цену и повела меня в другую комнату.

Резкий запах нечистого белья ударил мне в нос. Она молча сняла с себя платье и легла на кровать. Блеснули ее смуглые круглые плечи. Я присел рядом и замолчал.

— Чего же ты ждешь, пан? — удивленно спросила она.

Скинув пиджак, я обнял ее теплые плечи. В глазах проститутки шевельнулось любопытство и тотчас же погасло.

— Гителе! — шепнул я, охваченный нежностью и жалостью. Ее ступни коснулись моих башмаков. — Я еще тогда поклялся, Гителе, что найду тебя, склоненную в молитве у Стены Плача. Но вместо того я встретил тебя здесь, моя маленькая сестра, в доме разврата, где ты за три рубля отдаешься первому встречному…