Любовь Овсянникова - На круги своя

— О, здрасьте! А Екатерина Алексеевна что, опять переехала? Где она!? — совсем как в лучшие времена заорал Вилен Борисович, нахально врываясь в квартиру.

Комбинации и трусики были мгновенно скомканы и спрятаны в целлофановый кулек.

— Здесь, здесь! — я направилась на выручку остолбеневшей Алле. — Узнаю прежнего Вилена Борисовича. Хм! — я засмеялась. — Вы похожи на цыпленка, впервые увидевшего букашку.

— Бука-ашку, — передразнил он. — Собирайтесь, и быстро. Внизу ждет машина.

Он уже намеревался выйти, уверенный в беспрекословности моего подчинения.

— Подождите. Какая машина? — остановила его я.

— Шикарная, как всегда! — ответил он и уточнил, лукаво улыбаясь: — Правда, в меру шикарная. Гаврик хочет вас ви­деть. Только не мешкайте.

— Да мне же причесаться надо, одеться! А надеть-то и нечего…

— Та-ак, — протянул он. — Гаврик действительно давно вас не видел. — Несколько мгно­вений он задумчиво и оценивающе смотрел на меня. — О, я скажу, что буквально схватил вас за руку и привез!

Я продолжила:

— Высокий «конский хвост» на голове, концы распушить и — веером их вокруг лица. На ноги — туфли на каблуке, в руки — ничего, сумочки приличной нет. А платье? Платье сейчас придумаю, — соображала я. — Сделаем вид, что вот его-то переодеть времени мне как раз и не хватило. Так?

— Соображаете, — игриво подбодрил меня Вилен Борисович.

— А что случилось? — скороговоркой спросила я, доставая туфли, расстаться с которыми не хватило сил, тем бо­лее что их, ношенных, у меня из рук никто и не вырывал.

«В меру шикарная машина» была никакая не иномарка, а новенькая «девятка», правда, с кондиционером. «Хорошее начало, — подумала я. — Прорезались, наконец, вкус и умеренность».

Гаврик меня ждал, но попасть к нему, по-прежнему, было нелегко. Все же через ка­ких-нибудь полчаса дверь распахнулась, и на пороге возник скромно улыбающийся хозяин кабинета. Сдержанным жестом он пригласил меня войти. Вилена Борисовича попросил остаться в приемной.

Все снова происходило по ранее заведенной традиции — галантное целование руки, «вы, как всегда, прелестны», хорошо тренированная пауза, спокойное разглядывание и, наконец, обычное:

— Ну, рассказывайте? — тоном вопроса.

— Нечего рассказывать, живу.

— Живете? — удивленно вскинул брови Гаврик.

Я промолчала, зная правила игры. Теперь мне можно задать вопрос, один вопрос. Но я терялась, какой из всех теснившихся в мыслях, был главным. Поэтому пауза затягивалась. Мне от вопросов лучше воздержаться, — подумала я, и произнесла неожиданно для себя:

— Если бы вы знали, какая радость видеть вас, Виктор Михайлович, правда. — В горле запершило и, проглотив комок, я добавила: — Уже не думала, что это случится.

Он понимающе, спокойно смотрел на меня. Во взгляде не было ничего ранящего: ни жалости, ни любопытства, ни недоумения. Как и во мне, в нем отсутство­вала неловкость за мой вид, совсем непривычный для него, за человеческую несо­стоятельность, за потери, крах, стыд и унижение, за всю мерзость того, что пришлось пережить мне, поверженной.

Мы были одногодками, но он выглядел моложе меня. Его моложавость усиливала бесцветно-неприметная, какая-то приятно-серая внешность. Он был чуть ниже среднего роста, худощавый, стройный, не могучего, но крепкого телосложения, ладный. Волосы естественного платинового цвета, коротко стриженные, обрамляли хорошо очерченную голову. Та­кими же бесцветными и неброскими были брови, глаза, кожа по-европейски уд­линенного лица с тонким прямым носом, с всегда готовыми к легкой улыбке губами. Из всего, что могло бы запомниться случайному человеку, были усы, такие себе — не длинные, не короткие, а в самый раз. Они не казались лишними, но и не свиде­тельствовали о том, что хозяин желает украсить себя — просто они должны были присутствовать на лице и именно такие. Можно еще отметить глаза. Их рассмотреть или запомнить не удавалось. «Что-то светлое» — сказал бы каждый. Но особенность состояла в том, что при всем уме, светившемся в них, при всей сметливости, зоркости, при всей их неусыпности, они излучали доброжелательность, и казалось — тебя обнимает теплое море. Причем это была не маска, его глаза не умели лгать. Но любая правда, отражающаяся в них, обволакивалась дивным светом, легко переносимым и друзьями, и врагами.

Мягким движением он нажал кнопку на аппарате связи с приемной:

— Ира, два кофе, пожалуйста.

— Мне с сахаром, если можно, — осмелела я.