Ольга Бешлей - Мой дикий ухажер из ФСБ и другие истории (сборник)

Голос у него был мягкий и вкрадчивый.

– Как видите, квартира в прекрасном состоянии. Я лично провел здесь ремонт после прошлой… жилицы, – рассказывал он, показывая нам кухню. – Пришлось заменить покрытие на столешнице гарнитура. Та… женщина… вы не представляете, тут все набухло и пузырилось.

Он нежно погладил дешевую водоотталкивающую пленку. Потом похвалил чистые белые стены и широкие, густо выкрашенные подоконники. На кухне мы с трудом помещались втроем.

В комнатах смотреть было толком и нечего: паркет реечками, простые бумажные обои, лампы-плафоны, на окнах – тюль. Из мебели – советские деревянные стулья, уродливый обеденный стол, один шкаф на две комнаты, два дивана. Держа в уме историю про кровать, диванов я сторонилась. Но подруга моя вдруг спросила:

– Вы ведь не против, если мы купим кое-какую мебель?

Анатолий весь подобрался.

– Кровать? – Голос его слегка дрогнул.

– Да нет. Ну, стол, например, другой, письменный. А этот вы бы забрали.

Анатолий секунду поколебался, но все же кивнул.

– Понимаете, – сказал он, смягчившись, – девушка, которая три года жила здесь до этого… француженка… такая приличная, милая девушка… съезжая, украла отсюда кровать.

Мы изобразили возмущенное удивление.

– Я вообще изначально был против этой кровати. Но ей непременно хотелось кровать, и я пошел ей навстречу. Мы выкинули диван, замечательный диван… возможно, немного уже расшатанный, но все же диван, и на нем вполне можно было спать, но вот ей хотелось эту кровать. Я был уверен, что она оставит ее, когда соберется съезжать. Мы даже договорились об этом! И что вы думаете? Съехала в одну ночь и кровать забрала с собой!

Мы снова изобразили возмущение.

– Кровать, конечно, была самая обыкновенная, из этой… «Икеи». Знаете, я вообще не очень люблю эту западную сборную мебель, но все же. И подумать только – француженка! Про них же еще говорят – культурная нация. Мол, не то что мы, русские. Как же. Культурная нация! А кровать-то у русского человека украли.

Анатолий все бубнил про вероломство французов. А я представляла носатого французского президента перед большим экраном в окружении советников и министров. На экране сотрудники французских спецслужб с фонариками и оружием проникают в квартиру Анатолия. «Выносим ее, выносим», – как-то там раздается по рации на французском. И люди в масках выволакивают мебель на лестницу, а затем из подъезда. В темном небе висит вертолет. Кровать быстро цепляют за трос, и вот она уже летит прочь – среди россыпи звезд, вдоль огромной белой луны. Во Францию.

Мы еще раз заверили Анатолия, что диваны вполне нас устраивают и мы все сохраним в лучшем виде.

Квартира в тот же день стала нашей.

В этой квартире я прожила пять лет. Первая моя соседка съехалась со своим мужчиной, и ко мне затем подселилась очень серьезная девушка – молодой преподаватель-филолог, специалист по Пушкину, Лермонтову и Баратынскому, которая быстро внушила Анатолию благоговейный трепет. Я страшно завидовала ее умению вовремя его выпроваживать, обрывать на полуслове и строго отчитывать за какие-то недоделки в квартире. У меня так не получалось. Хозяин мог час простоять у меня в коридоре, рассказывая о каком-нибудь деле, которое его занимало. При этом составить хоть сколько-нибудь четкое представление о его жизни из этих рассказов было довольно сложно. Он как бы никогда не говорил о себе, а скорее, о неких ситуациях, в которые был вовлечен в это время, – о каком-нибудь споре с приятелем или ремонте в своей квартире. Рассказы его были скучными, да и сам Анатолий был скучным – всей своей суховатой фигурой, вечно застегнутой на все пуговицы или с молнией до самого подбородка. Я знала, что у него есть родной брат, но где этот брат и что с ним, Анатолий никогда не упоминал. Сам он нигде не работал и жил на деньги, которые мы платили ему за квартиру. Один раз он вдруг обмолвился, что когда-то серьезно выпивал, но смог вовремя завязать. Честно говоря, представить Анатолия пьющим, курящим, матерящимся или, к примеру, с женщиной было решительно невозможно. Да чего уж там – сложно было представить за ним хоть какую-то жизнь. Если бы мне сказали, что, вернувшись домой, он идет прямо в шкаф и стоит там до следующей квартплаты, я бы ничуть этому не удивилась. А между тем жизнь у Анатолия была. И, пожалуй, поярче, чем у многих.

Выяснилось это примерно через полгода после нашего заселения. Был конец той зимы, когда Москва волновалась политическими протестами. В городе было радостно и тревожно, предвкушались какие-то перемены, только никто не мог объяснить, какие. Я практически не вылезала из редакции, мало спала, много курила и не могла думать ни о чем, кроме будущей революции, которой, как мы теперь уже знаем, не будет.