Лоренс Даррел - БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM

Наверняка ощущение заброшенности было плодом моего воображения, ведь мы тогда почти ничего не видели, пока не приблизились к кипарисам и беседкам. В это время евнух высоким тихим кудахтающим голосом говорил с врачом; оказывается, когда-то отлично продуманная система электрического освещения испортилась из-за сломавшегося генератора, но никому и в голову не пришло заняться его починкой. Он недовольно качал большой лысой головой.

— Сами увидите, — сказал доктор.

В двух виллах с разбитыми окнами и усыпанными звёздами зеркалами света было больше — но и запах керосина стоял повсюду. На каменных полах валялись куриные кости и невыметенные перья. Нас спросили, не хотим ли мы сначала поужинать — в старом салоне на неряшливом столе с грязной скатертью (из лучшего ирландского полотна) стояли закапанные воском подсвечники, да в алебастровой вазе лежала гроздь искусственного винограда. Вонь керосина смешивалась с птичьей вонью. На стенах зияли трещины. Двери скрипели и стонали — на них осела морская соль. В углу ласточка свила гнездо.

Однако наш путь лежал к Иокасу, а он, по всей видимости, полностью переселился в старую невысокую башню — в восточной части того, что прежде было ближайшим к морю фортом с высокой башней в центре. В прежние времена он любил бывать тут, смотреть в большую морскую подзорную трубу, установленную на треножнике. Сидя в шезлонге и отрываясь лишь для того, чтобы перехватить пару оливок, Иокас мог сутками следить за передвижениями кораблей в заливе, от которого его отделял обрушившийся парапет, построенный вдоль моря, да такая же лестница, и их Бенедикта ещё в детстве окрестила «стенами Эльсинора».

По этим камням мы шли гуськом. Я слышал скрип собственных резиновых подошв. То и дело попадались лимонно-жёлтые ящерицы, мгновенно исчезавшие из поля зрения — они всегда появляются первыми, стоит проглянуть весеннему солнышку. Однако подъём оказался крутым. Пахло тимьяном. Наконец мы пересекли огороженный стеной двор, что расположился на берегу родника, прятавшегося за высоким чертополохом, потом поднялись на балкон и открыли тяжёлую дверь.

Комната, которую выбрал для себя Иокас, была никак не меньше средней церкви; да и потолки в ней были такие, что верхняя мгла по отношению к освещённому пространству производила впечатление целого неба. Казалось, на чёрной, украшенной насечкой выси вот-вот появятся звёзды. Можно было вообразить и пещеру разбойников из старой сказки. В углу ярко горели колючки. Свечи и маленькие керосиновые лампы освещали помещение, в котором двигались, работая, мужчины и мальчики. Стоп. Мы стояли на пороге и смотрели в глубь пещеры, заполненной беспокойными тенями, как будто чего-то ждали или побаивались. Момент был неподходящий. Чудовищных размеров викторианскую сидячую ванну заполнял кипящей водой маленький мальчик, тогда как ещё две тени несли к ней, подняв с кровати, съёжившегося человека — напоминавшего, сказали бы вы, большую белую лягушку с раздвинутыми лапами. Кровать тоже была огромной, с тёмно-красным бархатным балдахином, на шнурах которого даже при таком освещении виднелись следы грязных рук. Занавеси были раздвинуты. Итак, Иокас приближался к нам, несомый на четырёх руках, беспомощный, как ребёнок, но весело улыбавшийся томной улыбкой младенца, жаждущего окунуться в горячую воду. Неожиданное видение нашло в нас сильный отзвук — как написанная маслом мрачная картина испанской школы. Кстати, света было достаточно, чтобы разглядеть грязные сосновые столы, на каменном полу помёт летучих мышей и птиц, разбитые окна.

Инстинктивно мы подались назад, не желая врываться незваными, но белая фигура весело помахала нам и закричала:

— Наконец-то приехали. Отлично.

Его тон, его выражение лица мгновенно всё изменили на, так сказать, прямо противоположное, похожее на дружескую потасовку в мальчишеской спальне, которая могла закончиться сражением на подушках. И всё же он был съёжившимся, поблекшим, ягодицы и ляжки потеряли упругость. На лице всё ещё сиял свет разума, и маленькие золотые пломбы в зубах сверкали, когда он открывал рот в улыбке.

— Не уходите, — попросил он. — Меня скоро вымоют.

Две ничего не выражавшие фигуры, которые несли белую лягушку, с осторожностью опустили свою ношу в ванну. Иокас вздохнул, чувствуя, как вода поднимается выше поясницы. Откинув голову на высокий подголовник, он протянул нам бледную руку. В этом жесте была светлая и трогательная простота; его беззащитность обезоруживала так же, как улыбка.