Лоренс Даррел - БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM

Он коротко зевнул и потом заговорил тем же ровным голосом:

— Вы не можете представить, как бы мне хотелось самому сыграть эту роль, — но вышло бы слишком по-фараонски, славный пикник бальзамировщиков. Так что я наступил себе на горло в пользу Рэкстроу.

— Рэкстроу ?

— Мы даруем ему наше бессмертие, свой путь он закончит как музейный экспонат среди восковых фигур. Естественно, речь идёт о Рэкстроу, каким он был когда-то, а не о теперешнем Рэкстроу. К тому же мы собрали о нём всю нужную информацию. Есть возражения?

— Нет. Но в общем-то довольно странно.

— Думаю, вы правы в некотором смысле; но тогда, Феликс, считайте это причудой игрока. Помнится, однажды вы доказывали, что привычка прокладывает путь здравомыслию, что бесконечно повторяющиеся движения пробуждают понятливость, ведь от мотора зависит сцепление и от соединённых вместе палочек — костёр. Меня интересует одно: сможет ли это существо, составленное из людских привычек, в конце концов, действуя как человеческое существо, ОСОЗНАТЬ себя куклой? — Главное слово он практически прошипел в телефонную трубку. — То есть сможет ли оригинальная модель осознать, что была Иолантой? Это игра, и, подобно всем прототипам, наши модели могут показаться нам слишком нелепыми, чтобы боготворить их или себя с их помощью. Но если не жить в этом мире надеждами, то чем тогда жить?

— Я понял.

— Спокойной ночи, Феликс. Не хотите пожелать мне удачи? Она мне до смерти нужна.

Нас разъединили. Довольно долго я просидел, не кладя трубку. Бенедикта накрывала обед перед камином, разливала суп в яркие керамические миски, по-видимому итальянские. Мною завладело необычное и довольно сильное возбуждение — хотя, если честно, то я сам не понимаю почему. Естественно, отчасти в этом был виноват фантастический проект; но ведь я был знаком с другими проектами, правда оставшимися теорией, но вызывавшими не меньше сомнений. И конечно же, я не мог не думать о некоторой инфантильности Джулиана. Так ли это? Во всяком случае, какой бы ни была причина, ел я постольку-поскольку, то и дело утыкаясь носом в резюме — в досье… Всё в нём было до того прекрасно и методически безупречно, словно речь шла о новом самолёте. Возникал единственный вопрос: полетит ли он, как им управлять и так далее, и так далее?

— Бенедикта, — сказал я, — мне необходимо пройтись. Просто необходимо.

Она удивлённо поглядела на меня.

— В такую погоду? Феликс, не глупи.

Но я уже натягивал толстый свитер и брал увесистую лыжную палку, которую привёз из Швейцарии. Поняв, что я не отступлюсь, она вскочила на ноги.

— Пойдём вместе; не хочу, чтобы ты упал в озеро или разбил себе голову о дерево. Это так здорово, Феликс, так рискованно.

У меня появилось ощущение, что я поступаю по-свински, но тем не менее с большой радостью взял её с собой в качестве генератора идей. Снег уже не шёл, и всё вокруг было белым-бело — апокалиптические стаи тяжёлых туч наполнили мир, стерев границы. Луны не было видно, однако её беспредельное белое мерцание сказалось в том, что небо стало похоже на перевёрнутую чернильницу. В кухне мы нашли большой фонарь, предназначенный для бурь, и взяли его за неимением карманного фонарика, после чего осторожно сошли с сухого балкона, как купающиеся входят в море, если не хотят поднять фонтан брызг. Благодаря лесу у нас оставались кое-какие ориентиры, чтобы не сбиться с пути, — как будто кто-то пролил тушь на кружевную шаль. Через несколько ярдов мы не столько почувствовали, сколько сообразили, что находимся на ледяной поверхности озера. Под ногами скрипел снег, до того он был сухой. Где-то в небе перекликались друг с другом дикие гуси.

Мы медленно шли через озеро к островку посередине, который напоминал белый свадебный торт. Вдалеке виднелась одинокая фигура лесника, который бродил в сером мареве, занятый чем-то очень важным, но чем — стало понятно лишь вблизи. Вооружённый ломом и молотком, он проделывал дырки во льду и что-то запускал в них — наверно, подкармливал рыбу? Мы поздоровались, но он был до того поглощён своим занятием, что не услышал нас. Обойдя островок, мы подошли к дальнему берегу озера, и идти стало легче, когда под ногами вновь оказалась твёрдая земля.

— Наука всего лишь половина яблока, — громко сказал я самому себе, — как Ева лишь часть Адама.

Рассуждая на ходу, механизированный философ наверняка споткнулся бы о поваленное дерево или расцарапал себе лицо о ветки. Но постепенно мы освоились с освещением и стали продвигаться вперёд не менее уверенно, чем иной ходит днём.