Андрей Молчанов - Новый год в октябре

Ну, вот и все… — сказал Прошин в пустоту. — Посмотрели, погуляли… Теперь куда? На дачу? Угу.

На дачу он приехал вечером. Небо наливалось стремительно густеющей чернотой, и багровая полоска заката над крышами поселка угасала, как отлетевший от костра уголек. Он вылез из машины и после душного ее салона будто разок окунулся в ключевую воду до тог чист и холоден был воздух. Заброшенный сад слабо шелестел опадающей листвой.

Издалека, застывая в воздухе, наплывал колокольный гуд.

В одной из комнат он нашел гамак, повесил его во дворе, залез прямо в брюках и свитере в спальник и застыл в сладком ознобе, глядя на звезды. Ветвь черноплодной рябины, склонившаяся над лицом, щекотала висок бархатистым пушком ягод.

Он дотянулся до них губами, откусил одну и стал высасывать ее вяжущий кисловатый сок.

На небе огненным помелом полыхнул метеорит.

«Желание!» — встрепетнулся Прошин, но пока терялся в мыслях, что бы такое загадать, метеорит растворился в темной бездне над головой, и момент был упущен.

Всю жизнь не везет! — сказал Прошин в досаде.

Кусочек от ягоды застрял между зубами, и, как Прошин не старался вытолкнуть его языком, это не удавалось. Чертыхаясь, выбрался из мешка, полез в карман за спичками, но кусочек выскользнул сам собой.

Черт знает что! — высказался он, плюнув в темень. — Дача!

Он еще посетовал на свою нерасторопность, но тут понял: а что загадывать, что желать?

Ничего и не надо…

Или надо так много, что мечтать об этом — как мечтать о бессмертии или еще о какой приятной, но неисполнимой чепухе из жанра научной и ненаучной фантастики.

Проснулся он в полдень. Было тихо, светло и холодно.

Солнечные зайцы гуляли по заваленному опавшей листвой саду. Два будто вырезанных их желтой бумаги кленовых листа, подрагивая от ветра, лежали у него на груди.

С полчаса он поворочался с боку на бок, наслаждаясь уходящей дремой, запахом трав, круговертью сентябрьского листопада; смутно вспомнил метеорит, застрявшую в зубах кожицу от ягоды; потом встал, умыл лицо в ледяной воде пожарной бочки и, позавтракав на сырой веранде, вернулся в сад.

Он ходил среди колючих кустов крыжовника, поросших высокой ржавой крапивой, ел сливы с морозным налетом на темно-фиолетовых боках и сочинял какие-то красивые стихи.

А затем понял, что не сможет остаться на этой пустой и унылой даче ни минуты и что прожить здесь две недели без дел, риска, спешки — без людей, наконец! — не под силу. Вон стоит стол для пинг-понга, напарника бы…

Или вообще — проснуться в том же гамаке, таким же прекрасным золотым утром с Ирой, поцеловать ее в холодную, свежую щеку…

И вот так всю жизнь, — констатировал он с неприязнью. — От квартирного одиночества тянет придурка в дачное, от дачного в квартирное; в компании ему подавай, чтоб одному быть, когда один — подавай компанию! Шизик закомплексованный…

Он снял гамак, бросил на заднее сиденье «Волги» спальник и выехал на шоссе, размышляя о том, как вечером, оставшись наедине с собой во вселенной своей квартирки, заварит зеленый чай с жасмином и будет камнем сидеть в кресле, отрешенно глядя из одного конца комнаты в другой, где, словно вросший в стену, светился сочными электронными красками чудо ТВ с экраном метр двадцать по диагонали…

«Интересно представить жизнь вроде графика, — философствовал он. — Ну, хотя бы отрезочек ее… Итак, ехал я отдыхать: прямая из точки ноль под острым углом вверх. Затем так называемый отдых: Лавра и дача — прямая, параллельная оси икс… Штришок, вернее.

И обратно вниз?.. Ха. И неужели неправильный четырехугольник — отражение части моего бестолкового бытия? А почему бы и нет? Все мы функции… Линейные, нелинейные, элементарные, сложные. Важно — какого аргумента. А может аргумент один — истина? И может, ищем-то мы то, что в каждом из нас? Кто-то сознательно ищет, кто-то бессознательно… Как я…»

«Заткнись, — сказал Второй. — И не усложняй убогую свою простоту. — Ты — уголовник, негодяй… и зачем притензии на высокие материи? Хе, истину он ищет бессознательно! Не истину ищешь, а с жиру бесишься. О, глянь — оса о стекло бьется. И упорно, в одну точку.

А взлети чуть выше — там, где окно приоткрыто, — и на свободе! Так нет же, не взлетит тварь неразумная. Опусти стеклыщко, пусть вылетит…»

Прошин чуть опустил стекло, но полосатая черно-желтая шишечка, извиваясь, переместилась ровно на столько же ниже, продолжая нещадно жалить коварную преграду.