Андрей Молчанов - Новый год в октябре

Сумрак размыло по углам; стало тепло и уютно. Лил дождь. Мутно мерцал свет в окнах лабораторного корпуса, где около свинцово блевтевших приборов появлялись и исчезали фигуры в белых халатах. И смерть Зиновия показалась Прошину такой же серой, будничной и скучной, как этот мокрый сентябрьский вечер. Он, конечно, жалел старика. Жалел за жизнь его — однооборазную, трудную, протекшую в труде, войне, госпиталях, больнецах, семейных заботрах и снова в труде… Но главная причина жалости — или подобного чувства, коснувшегося его, — была та, что Зиновий и все люди, да и сам он, умирают, не узнав и тысячной доли о той планете, на которой жили, не объяв ее, не увидев прошлого и будущего, не найдя смысла, а крутясь в каких-то делах, хлопотах, дрязгах… И ведь, как страшно — они умирают, а ничего не меняется: мир, как равнодушное зеркало, отразит лица прошедших, забудет их, и для великого этого зеркала равны все; и даже тот сильный, что способен разбить его необьятную сферу, не вымолит милости запечатлеться в ней на века, не устрашит не ублажит время, что катит волны свои никому не понятным путем, сметая всех, вся и все не этой Земле и обновляя ее другими обреченными не смерть.

Да, он сожалел о старике… И даже захотел позвонить, узнать от чего тот умер, но на смену этому желанию пришло другое — выпить пепси-колы. Он открыл бутылку и прямо из горлышка потянул колкую, трескавшуюся во рту жидкость… Он пил, слушая вполуха бодрые песни на волнах «Маяка», бессвязно думая о бренности всего живого, затем переключился на размышления об Австралии, об отпуске, начинавшемся с завтрашнего дня, и позвонить так и забыл…

Как провести отпуск, Прошин не знал. Тухнуть в Москве не хотелось, но иного способа времяпровождения на ум не приходило. И в самый разгар дум, вылившихся в двухдневное лежание на тахте, раскладывание пасьянса и созерцания потолка, ему позвонил Андрей.

Предложил:

А ты на дачу ко мне съезди! Места чудные! В нескольких километрах от Загорска.

Рыбку половишь, в озере покупаешься, сходишь в Лавру… Святые края! Как?

«А почему нет?! — радостно подумал Прошин. — Поживу один на свежем воздухе…»

И следующим утром он был в Лавре. Бродил по чистым аллеям, всматриваясь в истертые надписи на мраморе надгробий, любуясь разноцветным орнаментом трапезной, синими маковками Успенского собора, темно-зелеными крышами крепостных башен и наслаждаясь ласковой, непуганной тишиной, жившей здесь, за древними монастырскими стенами, тишиной и мягким теплом бабьего лета.

Блестела позолота куполов в голубизне неба; чертили птицы над ажурной звонницей, тихо звучали шаги по тесаным, выщербленным плитам, и странно было от мыслей, что так же ступала по ним нога Рублева и Грека, Грозного и Годунова, Меньшикова и Петра… И грустное, торжественное чувство сопричастности к этой земле, и ощущение дыхания истории, хранимой в источенном временим камне храмов, памятников, палат, отрезвляло от суетного, исцеляя и очищая душу, как при встрече с высшей, всепонимающей мудростью.

В Троицком соборе шла служба. Пел невидимый хор; чистые протяжные голоса певчих уносились под своды, замирая плачущей нотой под куполом храма. Тревожно пахло ладаном.

Тлели возле алтаря огоньки лампад; потрескивали фитильки тонких оранжевых свечек, и скорбные тени молящихся дрожали, вытягиваясь и расплываясь в их трепетном свете. Черные кофты из плюша, платки, пыльные юбки паломниц; притихшая толпа туристов с сумками и фотоаппаратами; истовые стоны кликуш; потаенные усмешки безбожников….

«А все-таки для каждого Бог свой, разный, — думал Прошин, внимая музыке голосов. А в принципе — что Бог? Совесть, тормоз, удерживающий нас от дурного страхом расплаты…е

Какой расплаты? И будет ли она? Кто знает… Но лучше, наверное, полагать, что будет. И как ни верти, а это — оптимальный подход к вере. Усередненный, конечно, да… Но ведь и безмерно сложный в своей усередненности, ибо крайность всегда проста, и рьяный атеист парадоксально близок к религиозному фанатику тем, что и тот и другой утеряли даже подсознательное ощущение тайны, неизменно стоящей за любым явлением, чувством, предметом, словом…»

Он вышел их монастыря. Большая, мощенная булыжником площадка перед воротами была пуста. Слабый ветерок с жестяным стуком волочил вдоль нее пыльные газеты и обертки от мороженного. Неподалеку гудел город десятками машин, мотоциклов, людей…

Темные прямоугольники теней легли под стенами Лавры.