Сергей Солоух - Игра в ящик

Сам Катц стойко держался еще час, но виды выбеленных не по сезону берегов реки Оки вокруг и вдоль коломенского цементного завода и его урекали. Глаза Бори закрылись, а тело, дернувшись, расслабилось, но сон, явившийся под лыжный скрип автобусной подвески и гул сбивавшего молочный гоголь-моголь мотора транспортного средства был нервным, беспокойным и противным. Память проигрывала картины сегодняшнего утра, но теперь Борис не только видел Прохорову, Зверева и Рослякова, но и слышал. Слышал, и это была невыразимо, в три раза гаже виденного.

– Во бля! – смачно повторяла Олечка, глядя поверх голов и спин прямо на Катца. И клювик щелкал.

– Во бля! – вторили ей Зверев, Росляков и даже Доронин, Евгений Петрович. – Во бля! Во бля! Во бля!

И зоб ходил, словно на ниточке. Вверх-вниз. Вверх-вниз.

Катц с омерзением открыл глаза и впервые в жизни засвидетельствовал факт материализации духов. Синяя табличка с белыми буквами «р. Вобля» мелькнула перед его глазами и отпечаталась в памяти навеки.

Вокруг уже никто не спал. Все дружно и согласно шевелились, разговаривали, а незнакомый, лишь виденный разок-другой в главном корпусе паренек, сидевший сзади Катца, наткнувшись на его мутные от дурной, неправедной дремоты глаза, вполне по-свойски рекомендовал:

– Харе, братишка, харю мять. Воблю проехали, сейчас уже на месте будем. Семечек хочешь?

Боря замотал головой. Нет. И тут же заметил, что в дорожном диком сне вовсе не харю примял, а рукав с утра тщательно выглаженной курточки. Из-за расстегнувшейся манжетной пуговки ткань съехала к локтю и теперь в замысловатости ее изгибов отражались кривые формы покоившегося на руке уха. Дурные предчувствия вонючими чернилами что-то быстро и мелко начали строчить в сердце Бориса.

Между тем автобус свернул со столбового Рязанского шоссе и покатил по серой полоске асфальта местного значения. Придорожный березовый караул не последовал за ЛиАЗом, и взгляду открылись поля, немедленно набежавшие к обочине. С дальнего пригорка пыталось, безуспешно, сюда же, под колеса сползти вросшее в озимые стадо черных коровников, а слева, далеко впереди, наоборот неподвижно и высокомерно щурилась через многоугольные пенсне приземистая братия новеньких теплиц.

Неспешно, словно на каждой рельсе по зернышку склевывая, перевалили железнодорожный переезд и, миновав пропыленные вилы придорожного указателя «Озерицы – 4, Крутицкий Торжок – 1, Полянки – 2», въехали под деревенские липы. Асфальт сейчас же оборвался, и большой ЛиАЗ, похожий на лобастого и круглозадого жука с оторванными начисто лапками, заколыхался тушкой на рытвинах и ямах, своей аномальностью распугивая натуральных, как здешних, исконных, так и пришлых, колорадских, вредителей полей. Но баловался железный недолго.

– Приехали. Выгружайся, – объявил водитель, последний раз решительно встряхнув и тем на неделю-другую успокоив, парализовал не в меру бойкие мозги вверенных ему представителей советской горной науки.

– Готово.

– Давай, не отставай, – крикнул Сережа Зверев Боре Катцу, зазевавшемуся у железных столбов ворот, давно лишенных навесных створок.

Изумленный внезапным приглашением, Боря резко рванул с земли соседский рюкзачок и чуть было не оторвал накладной карман, зацепившийся за спавший в мягкой траве гадюкой, ужиком конец стальной проволоки. Но все обошлось.

– Что это? – спросил Борис, догоняя окликнувших его товарищей.

В прошлом году он жил совсем в другом месте. Повыше, в поселке Полянки. В старой деревянной школе возле железных одноглазых стрелок платформы Вишневая. Каждые пять минут товарняк, каждые пятнадцать – пассажирский поезд.

– Вот это? – уточнил высокий и обстоятельный Доронин, показывая на угол дома, выглядывавший из-за деревьев в конце длинной экипажной аллеи. – Или вон то? – не оборачиваясь, он ткнул большим пальцем назад, туда, где в море травы торчали высокие кирпичные стены с пустыми проломами филармонических окон. Тех самых, возле которых Боря чуть было не оставил чужой, напрокат взятый карман.

– Все.

– Крутицкий Торжок. Позади храм Преображения Господня, то, что осталось от клуба детского туберкулезного санатория, а впереди сам санаторий, усадьба братьев Толстых.

– Льва и Алексея, – весело сказала Олечка, обернувшись.

– Американца и Японца, – громко рассмеялся Росляков и ткнул Борька небольно, вполне по-дружески, в бок.

Что-то, наверное, было в этом нехорошее, даже, быть может, обидное, но Катцу вдруг от этого ясного ощущения легкой, но очевидной издевки стало внезапно необыкновенно хорошо. Он вдруг понял, удостоверился и все, что его позвали вовсе не для того, чтобы немедленно прогнать. Он будет, останется со всеми, а значит, и с Олечкой.