Сергей Солоух - Игра в ящик

В понедельник Боря явился самым первым к месту подачи институтского автобуса. Весь в струнку отутюженный. Он очень удачно занял место у самой передней двери, ловко прикрыв и занятым в общаге у соседей рюкзаком, и собственным крахмальным боком уютное гнездышко возле окна. Для Олечки. Только для нее.

Но дочь профессора по обыкновению опаздывала. За Бориной спиной уже расположились все. Доронин, Зверев, Росляков. В полном составе лаборатория перспективных источников энергии вперемежку с посланцами других отправленных на позднюю совхозную путину подразделений ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина, полный ЛиАЗ, а Олечки все не было.

Боря вглядывался в заросли кленов, скрывавших асфальтовую дорожку, бежавшую вдоль бетонных плит забора от главного корпуса ИПУ к поселку ВИГА, но ничего стремительно летящее не оживляло увядание природы, лишь стайка вялых воробьев да флегматичная в утренний беззвездный час сторожевая псина.

«Неужели как-то отмазалась, в последнюю минуту увильнула?» – в полном отчаянии подумал Боря, когда двери перед его носом сдвинулись и автобус начал осторожно, задом выруливать со стоянки.

– Бежит, – кто-то весело воскликнул за Бориной спиной.

– Бежит, – радостно подтвердил другой нахальный голос. – Товарищ водитель, остановите, пожалуйста, клиента потеряли.

Большая машина на мгновение дернулась, узкая пасть задней двери разъехалась, и Олечка Прохорова, почему-то выпорхнувшая не из-под дальних разноцветных листьев, как того ожидал Катц, а прямо из парадной арки главного корпуса, быстро вскочила на подножку и шумно втянулась в уже вовсю разивший людскою бодрой массою салон.

Но тот маневр с освобождением заветного местечка у окна, который триста раз прорепетировал в уме Борек, выполнил вовсе не он, а ловкий пшют Сережа Зверев. Просто ближе оказался к задней двери. Напрасно Катц в отчаянии взмахнул ладошкой, даже привстал. Не глянув на него, Олечка юркнула в открывшуюся щелку, плюхнулась на кожзаменитель и рассмеялась. И Зверев рассмеялся, и повернувшийся к этим двоим Доронин. Двигатель зарычал, и Боря не услышал того, что следом, сверкая мелкими, блестящими зубами, сказала Олечка. Наверное, какую-нибудь чудовищную, нечеловеческую гадость.

И следом еще какую-нибудь. А потом еще.

Но он все видел, Боря Катц. Все. Широкое, лишь одним невезучим Борей занятое сиденье позволяло так развернуться, так вытянуться, спиной прижавшись к ледышке окна, что открывалась вся боковая полусфера. Весь ряд сидений на противоположной, водительской линии оказывался точно на ладони перед стрелком-радистом Борей, при том что со стороны могло казаться, будто сам он, счастливый обладатель целого топчана, в покойном рассеянии созерцает белый потолок ЛиАЗа. Но Боря не был спокоен и уж тем более рассеян. Он все видел. Все. И сердце его белкой носилось в тесном, несчастьем сплюснутом и сжатом колесе грудной клетки.

Вот Зверев, щелкая по козырьку Олечкиной бейсболки, раз за разом роняет шапчонку девушке на нос. Вот Олечка в отместку уже сама натягивает ему эту кастрюльку с козырьком по самые глаза. А вот Росляков суется сзади и что-то начинает шептать Олечке на ухо, положив челюсть с курляндской ямочкой внизу прямо на круглое плечико соседки. И она смеется и что-то говорит в ответ, слегка поворачиваясь и чуть ли не тыкаясь губами в крылышко росляковского шнобеля. И все едят, не останавливаясь жрут ранетки, которых у Рослякова оказался целый пакет. И ржут, и прикасаются друг к другу. И даже единственный женатый во всей этой компашке человек, Доронин, Евгений Петрович, и тот не обделил вниманием профессорскую дочь. Улучив момент, извлек из своего дорожного мешка книгу в серой газетной обложке и передал, обернувшись, в центр вселенной, Олечке Прохоровой.

От горя и обиды Боре захотелось выйти из автобуса немедленно. Но наблюдательный пункт с таким обзором дается человеку не каждый день, и Боря остался. Как выяснилось, лишь для того, чтобы море унижения слилось с океаном презрения. Да, наговорившись всласть, насмеявшись и сожрав все ранетки, лабораторная гопка в полном составе дружно завалилась спать. Оля – уткнувшись виском в стекло, Зверев – уронив свои кудри на скрещенные впереди на спинке доронинского кресла руки, а Росляков, наоборот, выпрямившись и одеревенев, как манекен в пальто. Смотреть стало не на что, а выходить уже поздно. Автобус, намотав почти полсотни километров, подъезжал к городу Бронницы. Форпосту оружейников и ювелиров.