Сергей Солоух - Игра в ящик

– С понедельника на две недели едете в колхоз, – сообщил он Катцу очень ровным голосом, лишенным каких-либо кумачовых, юбилейных модуляций, едва лишь утречком в четверг Боря явился со свежей пачкой ксерокопированных патентов. – Весь штатный исследовательский состав лаборатории направляется, и вы в том числе.

Тихую радость простой ретрансляции общего решения профкома ниспослало завлабу Вайсу вчерашнее блиц-заседание в кабинете Воропаева. При попытке быстренько раскидать сверхплановые пятьдесят человекодней барщины, упавшие на отделение ввиду невиданной урожайности пасленовых и крестоцветных в этом году, внезапно выяснилось, к немалому всеобщему изумлению, что лаборатория перспективных источников энергии как-то умудрилась за всю уже, можно сказать, прошедшую шефскую компанию 1982-го, не выставить в поля ни одного штыка. Не послать в Вишневку за целое лето ни одного бойца, на первый-второй не рассчитаться.

– Однако, Лев Нахамович, – сказал Воропаев не без легкого восхищения. Завотделением искренне любил своего завлаба. Причем всего целиком. Как есть. Полный человеко-комплект – с невероятно быстрым, острым умом и просто дьявольской, немыслимой пронырливостью.

– А что бы было без резерва? – ответил Вайс, в очередной раз ошарашив коллег своей природной сметливостью. – Теперь и выступим. Отработаем. А как же. Не посрамим коллектива. Не зря силы копили. Для общего дела.

Пятьдесят поздних сентябрьских человекодней легко раскладывались на четверых научных сотрудников и одного аспиранта, но Лев Нахамович не был бы самим собой, если бы не попытался отправить лишь только три плюс один на две совхозные шестидневки. Деление, однако, как ни крути, получалось неровным, и после недолгих колебаний, отбросив очень соблазнительную идею навесить пару лишних дней на ненавистного дубину Катца, Вайс предпочел все сделать чисто. Командировать, действительно, всех, не исключая из рядов посланцев передовой науки милейшей и белорукой дочери профессора Прохорова Олечки. О чем и объявил. И в том числе Боре Катцу. Последнему с особым неизъяснимым, тайным удовольствием.

Но как он был бы поражен, все пулей прошивающий, все схватывающий на лету научный руководитель, если бы узнал, что его сообщение неповоротливой и темной приемной стороной было воспринято не с горькой укоризной, а с симметричным тайным чувством глубочайшего и полнейшего удовлетворения. Искренней радостью.

Все едут. Все. Весь штатный исследовательский состав. Так ведь сказал Л. Н. А это значит, это значит – и Оля. Оля Прохорова тоже. На две недели. Целых две. Как жаль, что не на месяц. Или два.

Это был шанс! Уже который день в голоде и холоде проводил Борис с той жуткой субботы, когда все его трудовые сбережения стали в один миг нетрудовыми доходами книжного спекулянта. Плешивой твари с портфельчиком из траченого кожзаменителя. Ушли фигурные червонцы и пятерки, уплыли разноцветные лебеди Гознака – художественное воплощение надежды, веры и мечты. Сгинули. Оставив на месте воздушных сладких грез тупое и материальное до слез, до крика полкило. Не обещавший ничего и не таивший свод неконвертируемой, серенькой бумаги без магических водяных знаков. Толкин-Вот-Вам-Тетя-В-Зад-Метелкин. Какая нечеловеческая жертва. А результат? И девушки лишился, и мечты. Не только в голоде и холоде, но в одиночестве и безнадежности влачились дни аспиранта Катца.

Даже когда Боря возвращал Олечке должок, в первый и последний после катастрофы миг общения, контакта, она не спросила: «Ну как?» Вообще ничего. Выполнила миссию. Даже деньги, и те не пересчитала. Сунула в кармашек и дунула куда-то с Дорониным. Отделенческим королем козлиного стола. Гроссмейстером удара карболитом по текстолиту. Эх.

Но судьба сжалилась. Все едут, все до единого, сказал Л. Н. Вайс, и Боря Катц воспрял. Полновесный остаток недели он готовился к решающему свиданью на природе, к поздней совхозной битве за сердце профессорской дочери, чем нимало затруднял отправление естественных надобностей своему товарищу по комнате Роману Подцепе. Все вечера Боря стирал, занимая совмещенный санузел их общей с Подцепой комнаты своим бельем и телом, и только нетерпеливым стуком можно было выманить Катца из хлорно-содового рая. Исключением стало лишь воскресенье, последний день многотрудных сборов. Его Борек провел не в сладком заточении, среди канализационных труб, а на виду у Ромки. В комнате у гладильной доски. Боря готовился к картошке, как кремлевский курсант к своему первому выходу под козырек мавзолея. Очень тщательно. И все его мысли были о круглом и прекрасном, и лишь один только раз он подумал об остроносом, не об Олечке, а о зимних сапогах. О совмещении приятного с полезным. Две недели на совхозных харчах, на полном гособеспечении, обещали, помимо радости общения, еще и счастье накопления. Два внеплановых червонца, как минимум, могли быть вплетены в лавровый венок его победы над своевольной дочерью профессора. Все складывалось как нельзя лучше. И птицы пели за окном. Даже вороны.