Бернар Клавель - Плоды зимы

— Понимаешь, если он какое-то время будет скрываться здесь, ему нельзя работать на кухне. Втроем в такой комнатушке… и потом в любую минуту кто-нибудь может прийти. А у него в комнате нет печки, значит, ему придется поставить свой стол в нашей спальне… Только… только тогда надо будет топить…

Отец сжал челюсти. Пальцами вцепился в угол стола. Его душил поток слов. С языка не слетело ни одного. Он несколько раз открывал рот, он не мог ничего произнести. То, что сказала мать, было слишком далеко от всего, на что он надеялся, и даже от того, чего он опасался. Он не мог воспользоваться ни одной из тех фраз, которые долго обдумывал на все лады. Решительно, ему никогда не понять ни жены, ни Жюльена. В жизни у них бывало всякое — и тогда, когда они жили только вдвоем, но все же общая работа сближала их, а тяжелое существование сглаживало многие шероховатости. Но как только появлялся Жюльен, все сразу шло кувырком, и отец уже сам себя не мог понять.

Значит, сын думает жить здесь и ничего не делать — отсидеться у печки, которую придется топить для него одного, и это в то время, когда они так берегут дрова! И мать согласна. Готова поддерживать этого лентяя, который не мог спокойно остаться в армии! Черт, если из него даже солдата не вышло, значит, он ничем не сможет заняться, ничего-то у него не получится!

Эта новость застала отца врасплох, он даже не мог выразить свое негодование. Он онемел, сидел и смотрел на жену и только задавал себе вопрос — что, она действительно так поглощена работой или не подымает головы, чтобы не глядеть на него?

Жюльен сошел вниз только в одиннадцатом часу.

— Здоров же ты спать, — заметил отец, стараясь улыбнуться, — проспал почти полсуток.

— Должно быть, обрадовался, что очутился у себя и постели, — сказала мать. — Сыночек ты мой, тепло ли тебе хоть было?

— Нормально.

Жюльен сел к столу.

— Молока, правда, маловато, но больше никак не достать, — сказала мать, тут же налив ему чашку кофе.

— И со всем так, — заметил отец, — у нас ничего нет. Ну просто ничего. Вот так-то.

Наступило молчание. Жюльен ел, а отец наблюдал за ним. Этот бородатый похудевший малый как-никак его сын. Он задавал себе вопрос — был ли он в этом вполне уверен накануне вечером, когда тот вошел в дом. Во всяком случае, сегодня утром он своего сына узнал. Ночью, да и потом, когда встал, отец на все лады обдумывал слова, которые он твердо решил сказать сыну, чтобы убедить его жить по-людски, вернуться на верный, по мнению отца, путь, а сейчас эта так тщательно подготовленная речь целиком вылетела у него из головы. Глядя на Жюльена, он главным образом думал о долгих месяцах, которые они с матерью прожили, ожидая возвращения сына. Сколько раз они считали, что его уже нет в живых, и всякий раз им было невыносимо тяжело. Правда, они об этом не говорили, но отец научился безошибочно угадывать, что творится в сердце жены, когда дело касалось Жюльена. Сто раз хотел он ей сказать: «Мне тоже тяжело. Мне так же тяжело, как и тебе, когда подумаю, что его, может, уже нет в живых, а ты считаешь, что я его не люблю, что у меня нет сердца». Он так часто проглатывал эти слова, что, кажется, и произнести их уже не мог. Он это знал, но знал также и то, что ему будет очень тяжело читать наставления Жюльену. Почему? Он сам задавал себе этот вопрос. Он никак не мог понять, что происходит с ним каждый раз в присутствии сына. Раздражение, которое отец разжигал в себе, пока был один, улетучивалось почти совсем, стоило появиться Жюльену. Если отцу все же удавалось пробудить в себе это раздражение, он делал над собой усилие, чтобы накричать на сына, и почти всегда это кончалось ссорой, потому что слова не могли передать в точности его чувства. Очень это сложно — столковаться с двадцатилетним парнем, таким непохожим на тебя!

И в то же время он не мог обуздать себя и так быстро со всем примириться. Дело не только в нем, но и в их общем спокойствии. Должно быть, мать окончательно ослепла, раз не видит, как опасно держать в доме дезертира, которого разыскивают жандармы. Нельзя разрешать ему жить здесь, пока не узнаешь, что он думает делать.

И чтобы собраться с духом и заговорить, отец довольно долго старался представить себе, что может случиться. Он представлял себе жандармов здесь, у них в доме, петеновскую милицию, даже немцев; суд, позор, обыски, разграбленный, сожженный дом. Он подогревал себя самыми мрачными предположениями и наконец, не выдержав дольше, спросил чуть дрогнувшим голосом: