Бернар Клавель - Плоды зимы

— Но что ты делал в Марселе? — спросила мать.

— Вместе с приятелем занимался живописью. Я мог бы остаться, да только с питанием там туго, в этом самом Марселе. А продовольственных карточек у меня нет.

Он замолчал. Отец повернулся к нему. Мать перестала накрывать на стол и слушала сына.

— У тебя нет карточек? — воскликнула она.

— Нет. Подложное удостоверение личности мне удалось достать, а вот продовольственные карточки — это дело другое.

Отец подумал: «Вот так обрадовал. И самим-то нам не хватает!» — но не сказал ничего.

— Милый ты мой сын, да как же ты жил? — спросила мать.

— Ловчили. Только не очень-то это весело.

Она подошла к Жюльену, который уже встал со ступеньки.

— Да, ты похудел, — сказала она, — с такой бородой это не сразу заметишь, но когда приглядишься… Господи, какое счастье, что ты дома!

— Пора все же ужинать, — сказал отец, — он может рассказывать и за столом.

Отец заметил, что жена пожала плечами. Но сказать ничего не сказала, набросила на голову черный шерстяной платок, взяла ключ от погреба, электрический фонарик и вышла. Отец уже занял свое обычное место за столом, но сидел он, как-то неестественно выпрямившись, не опираясь на спинку стула, и не спускал глаз с сына, усевшегося напротив, на другом конце стола. Отец придумывал, что бы сказать, о чем бы спросить, и вдруг вздрогнул: раздался крик матери.

— Что случилось? — спросил он.

Жюльен встал, казалось, он был в нерешительности, потом рассмеялся и направился к двери.

— Черт, я совсем упустил из виду. Она, верно, наткнулась на Серафена!

— Что ты сказал? — спросил отец.

Но Жюльен уже стоял в дверях.

— Не беспокойся, я иду. Он дядька неплохой! — добавил он.

Отец не знал, что делать — то ли ему встать, то ли усесться поудобнее. Он сидел на краешке стула и, напрягая слух, силился различить голоса жены и Жюльена. В саду разговаривали, это было ясно, но из-за шума ветра отец улавливал только смутный говор. Выходит, Жюльен приехал не один. Но что же это значит? Господи боже, сидели спокойно дома, двери плотно закрыты, в плите горит огонь, и вдруг весь этот трамтарарам: хлопают двери, с улицы врывается холодный воздух, а сейчас, может, еще войдет кто-то чужой! Да еще кто это? Что за человек? Может быть, художник? Господи боже, всю жизнь гнуть спину и под конец не иметь даже нескольких часов покоя. А сказать ничего нельзя. Одно неудачное слово — и жена разозлится. Он это знает. Опять назовет его эгоистом.

Кто-то толкнулся о перила крыльца, затем толкнул дверь, она медленно отворилась. Вошла мать. В одной руке у нее были три яйца, в другой — фонарик.

— Вноси чемодан, — сказала она. — А то оставь на крыльце.

Она была бледнее обычного. Отец встал, и тут он услышал:

— Смеешься. Тогда уж лучше было оставить его в погребе.

Жюльен пнул ногой дверь и распахнул ее настежь — и отец застыл, открыв рот, одной рукой придерживая за козырек каскетку, другой опершись о стол. Он только смотрел. Не знал, что сказать. Что подумать.

Жюльен вошел, держа в объятиях человеческий скелет. Череп, руки не руки, а кости — и все это было связано тремя толстыми шнурами, да за них еще засунута свернутая в трубку белая бумага, которую скелет как будто прижимал к груди.

Жюльен поставил чемодан, и мать уже хотела затворить дверь, но тут отец голосом, как он сам чувствовал, не очень уверенным, крикнул:

— Не хочешь же ты… Сделай одолжение, выкинь ты это на улицу!

Жюльен как будто удивился.

— Почему? — спросил он. — Он ведь не грязный… Это Серафен. Он загнулся лет тридцать назад, если не больше.

— Уж не собираешься ли ты держать это в доме!

На этот раз отец крикнул очень громко. Сын на минуту замялся.

— Я могу поставить его к себе в комнату. Это мой рабочий инвентарь.

— Рабочий инвентарь… — пробормотал отец.

Несколько секунд в голове у него звучали только эти слова. Рабочий инвентарь! Дальше ехать некуда! Он смотрел на скелет и мысленно видел квашню, лопату, свой садовый нож, тачку… Рабочий инвентарь, нечего сказать, хорош инвентарь!

— Послушай, Жюльен, — сказала мать, — отец прав. Таких вещей в доме не держат.

Сын, казалось, не понимал. Он переводил удивленный взгляд с одного на другого и чуть улыбался, от этой улыбки над бородой у него появилась очень светлая полоска.

— Ладно, будь по-вашему, пусть ночует на крыльце, — решил он. — Не помрет. Но бумагу я все-таки заберу, как бы не отсырела.

Он опустил скелет на пол и взял со стола нож, чтобы разрезать шнуры. Отец невольно подскочил на стуле.