Бернар Клавель - Плоды зимы

— Черт, — выругался он. — Тут не проедешь!

Он отпустил дышло и убедился, что тележка всеми четырьмя колесами увязла в боковых колеях, где дорога была куда более разъезжена, чем посредине.

— Влипли! — крикнул разъяренный отец. — Ты не могла предупредить, что это то самое место, где мы можем застрять! Я бы пошел посмотреть и заложил бы ветками эту грязищу.

На него опять напал кашель, и он замолчал. Когда он был в состоянии ее выслушать, мать объяснила:

— Это еще не самое плохое место, то гораздо дальше.

Отец с раздражением замахал руками.

— Выходит, там просто болото. Чего же ты не сказала?..

— Я говорила.

— Ничего ты не говорила. Ты хотела, чтобы я сам поглядел. Как будто у меня было время. Даже если бы мне и хотелось самому поглядеть, незачем было терять время нам обоим… Ты, что ли, готовила бы вместо меня вязанки! Нечего сказать, милая моя, в хорошенькую историю ты нас втравила… И уж, конечно, не тебе выпутываться!

По мере того как отец говорил, он начинал отдавать себе отчет в том, что он был несправедлив. Напрасно он не послушался жены, но она дважды за этот день оказалась права, а это было уж слишком. Да еще права в таком деле, в котором он смыслит больше ее. Он сознавал, что поступает несправедливо, нападая на жену, но им владел гнев. У отца только и хватало воли поддерживать в себе этот гнев, который почти доконал его. Но чтобы сдержаться, нужна была сила, гораздо большая, чем та, что еще уцелела в нем.

Мать не говорила ни слова. Как и всегда, она ждала, глядя в упор на мужа. И взгляд ее выражал полную покорность. Казалось, она приемлет все. Только как бы говорит: «Да замолчи же. Если тебе угодно, чтобы это было так, хорошо, согласна: я во всем виновата. Но побереги силы, не кричи, опять раскашляешься». Отец тоже знал, что гнев его оборвется кашлем, но, сам себе в том не признаваясь, рассчитывал, что кашель-то и спасет его от обидного ответа.

На этот раз приступ был длительный, и, чтобы отдышаться, ему пришлось сесть на обочину.

Когда он поднял голову, дорога уже была подернута мглой. Сквозь ветки еще белело небо, но кое-где уже мерцали звезды.

— Что нам теперь делать? — пробормотал отец.

Мать несколько раз обошла вокруг тележки.

— Ты думаешь, если положить ветки…

— Ветки надо было положить раньше. Сейчас мы увязли в грязи, и увязли прочно. Теперь ни вперед, ни назад не сдвинешься.

— Как же быть?

— Честное слово, я…

Он замолчал. Он был совсем подавлен: усталость, пустота, оставшаяся после того, как он дал волю гневу, быстро наступавшая ночь и мокрая от пота рубашка, которая липла к телу и холодила плечи…

— Лучше, пожалуй, вернуться домой, — предложила мать, — а завтра с утра опять подняться в лес.

Мысль о том, что надо будет дважды пройти этот путь, возмутила отца. Он опять раскричался, но потом сдержал раздражение, боясь, что новый приступ разбередит ему грудь.

— К черту эту проклятую жизнь, — вздохнул он. — Уж лучше околеть здесь… Лечь и околеть, как собака… Такая жизнь в наши годы, ну куда это к черту годится… И за какие грехи бог нам такое посылает!

Отец подавил стон, по телу его пробежала дрожь, и он встал. Он озяб — и от свежего вечернего воздуха, и от земли, на которой сидел. Он боялся простуды и не хотел поддаться ей.

В голове у него шевельнулась мысль, что тут, можно сказать почти рядом, барак и что Пико объяснил, где лежит ключ. Говорить о бараке отец не решился, но все же заметил:

— Я уже не в силах спуститься. Да и ты еле на ногах стоишь.

— Тогда надо, пока еще светло, пойти посмотреть, можно ли устроиться тут на ночь.

Отец подумал, что дом оставлен на ночь без присмотра, что кроликов могут украсть, но он дошел до полного изнеможения и отбросил от себя эти мысли.

— Чтобы выбраться отсюда, придется разгрузить тележку… — сказал он. — Другого выхода нет.

Мать отцепила мешок, взяла одежду и пошла обратно.

— Дай-ка куртку, — сказал отец, — мне не жарко.

Она вернулась и накинула ему на плечи куртку. Затем они кое-как добрели до вырубки, еще освещенной последними лучами солнца.

Барак дровосеков был довольно просторным помещением с длинным дощатым столом на шести кольях, врытых в землю, с двумя плохо обтесанными скамьями и чем-то вроде нар, покрытых соломой. Отец обошел помещение, держа в вытянутой руке зажигалку, а другой рукой снимая паутину, которую по углам развесили пауки. От земли тянуло запахом гниющего дерева.

— Здесь очень сыро, — сказала мать, — а нам даже прикрыться нечем.