Юля Пилипенко - Голубь с зеленым горошком

— А в чем еще? — еле слышно спросила я.

— В том, что я переоценил степень своего благородства.

— Но я не понимаю…

— Объясню простыми словами: мне понравилась красивая картинка, которую захотелось купить, пару дней полюбоваться и кому-нибудь передарить. Или выбросить.

— Пожалуйста, хватит.

Я попыталась высвободиться, но он обнимал меня, плотным кольцом сжав сильные руки.

— Только не надо слез и резких движений. Я не закончил. Оказалось, что под картинкой находится еще одна, более красивая и интересная. А под ней — еще. И еще. И этой многослойности нет предела. От нее не просто не хочется избавляться — нет, ею хочется обладать.

— Так что вам мешает?

— Вы говорите, что влюблены в этот остров. Так ведь?

Он разомкнул пальцы на моей талии и провел ладонью по правой щеке, остановив тонкий ручеек слез.

— Так…

— Вы влюбились в меня, к чему я, мягко говоря, не стремился. Но я не остров, мадемуазель. Мадейра никуда не денется, не сдвинется ни вправо, ни влево, хотя с каждым годом она приближается к континентальной земле на несколько сантиметров. При желании вы сможете сюда вернуться. Но что вы будете делать, если завтра обстоятельства сложатся таким образом, что я вынужден буду исчезнуть, не предупредив и даже не попрощавшись?

— И уже завтра это может произойти?

— Завтра, послезавтра, сегодня ночью, в любой момент. Чтобы избежать лишних расспросов, скажу так: все не то, чем кажется. Есть обстоятельства, зависящие не только от меня. И если мне придется, а мне придется, под эти обстоятельства подстроиться, я предпочитаю отсутствие сдерживающих факторов. Это мешает мне сконцентрироваться и не допускать ошибок.

— Но я ведь вас никак не сдерживаю… Не прошу ни о какой ответственности… Я… — Говорить становилось все труднее и труднее.

— Вы — нет. Но я сам не хочу загнать себя в ловушку. Вы, правда, не понимаете?

— Пытаюсь изо всех сил… — Очередная слеза скатилась по щеке и приземлилась на шею. — Вы мне недавно сказали, что никогда никем не дорожили, но со мной…

— Я помню, что говорил. В этом и заключается проблема. У меня потребительское отношение к людям. Но не к вам.

— А какое оно ко мне?

— Я бы сказал… — Он сделал паузу, подыскивая правильное английское слово. — Трепетное. И я повторю еще раз: больно будет в любом случае. Либо сейчас, либо позже, но тогда еще больнее.

— Синьор Инганнаморте… — Я набрала в грудь воздуха и накрыла ладонями его руки. — Вы спросили, что я буду делать, если вы исчезнете, не попрощавшись? Я сделаю татуировку с первой буквой вашего имени или напишу книгу, в которой смогу остаться с вами. Пусть будет больнее. Но это будет позже. Я ценю ваше нежелание испортить мне жизнь, но ведь другой у меня все равно нет. И не будет. И лучшей никогда не было, потому что с вами я слишком жива, и мне так это нравится… Потому что мне всегда приходилось выбирать лучшее из того, что есть, но еще ни разу я не делала выбор, зная, что лучшего просто не бывает. Что там портить? И какой вы видите мою жизнь? Жизнь, в которой я буду сидеть, как послушная собачонка в золотом ошейнике, наблюдать, как угасает красота и молодость, выть от условностей и мечтать о приключениях? Не для меня. Я с детства замужем за свободой. Жизнь с одним человеком под одной крышей до самой старости? Возможно, но я не знаю, как люди умудряются выбрать один путь, одного мужчину, одну собаку и один город. Я выбираю сегодня с вами и слезы на следующий день. Просто ответьте мне на простой вопрос: если абстрагироваться от ваших благородных намерений, от любых «если» и «но», если не взвешивать «за» и «против», чего вы хотите? Не завтра, не послезавтра, а прямо сейчас. Чего… хотите… вы?

— Merrrd, — раздалось знакомое французское ругательство, и я поняла, что он сдался. — Знаете, о чем я думаю целый вечер?

— О чем?

— Как вам идет это платье и как сильно я хочу его с вас снять.

— Вы меня в него нарядили… Вам и снимать…

Я оторвала его руки от своего живота и повела их по направлению к треугольному вырезу. Когда теплые пальцы добрались до граничащей с грудью полоски шрама, Дженнаро резко поменял наши ладони местами и, коснувшись губами моих волос, тихо сказал:

— Мадемуазель, если вы так хотите испортить себе жизнь, то мы сделаем это вашими руками.

Он развлекался, как хотел: стоя позади меня, левой рукой он сжимал мою тонкую шею и игрался с бесформенными рукавами платья, сантиметр за сантиметром обнажая новые участки кожи, по которым сразу же начинали прогуливаться сумасшедшие португальско-итальянские губы. Правая рука дирижировала и веселилась по-своему, указывая направление моей сильно уступающей в размерах ладони. Я с ранней юности не относилась к разряду пай-девочек и потенциальных монахинь, но еще никогда меня так не будоражили собственные прикосновения, которые дополняли кончики пальцев Дженнаро Инганнаморте. Он издевался, дразнил и наслаждался реакцией, отчетливо давая понять, что отдаться — это в какой-то степени подчиниться. Когда моя ладонь пересекла нижний рубеж живота, наткнувшись на еле прощупывающуюся полоску белья, уверенно руководящая процессом рука Дженнаро поддела проступающую кружевную ткань и нырнула вниз, жадно прихватив кусочек платья.