Сергей Самсонов - Аномалия Камлаева

— Хорош, хорош, — с совершенной серьезностью заверила Нина, заметив, что Камлаев разглядывает свою персону в зеркало. — Посмотришь — и сердце в пятки уходит. Когда мужчина — нарцисс, это всегда немного противно. Потому что он ведет себя неестественно, как будто постоянно отражается в зеркале, и всегда так старательно принимает красивые выражения. Мне такие не нравятся. А ты себя как будто не замечаешь.

Квартира была обставлена с тяжеловесной роскошью, было много анти- и еще больше псевдоквариата — ощущение такое, что попал немного, но все-таки в музей. Ореховый буфет, ореховое трюмо, диван с кретоновой обивкой, большие китайские вазы, породистые лица незнакомок, бланшированные в масле, подводная муть кого-то вроде Айвазовского… Он заметил массивные бронзовые пепельницы с вделанными в них зажигалками, полированный хьюмидор, гильотину для обрезки сигар…

— Откуда столько мужских штучек?

— От мужа.

— От того, с которым был хороший секс?

— Ну, да. Хочешь, могу тебе подарить, — сказала она, равнодушно ткнув пальцем в пепельницу.

На полках в числе педантично расставленных пластинок и CD он обнаружил и свои «Новогоднюю музыку» и «Платонова» — не без некоторого тщеславия: с Камлаевым-композитором заочно она была уже знакома, а частые царапины на коробках выдавали «заслушанность до дыр». Подобные коробки у молодых людей под мышкой давно уже стали чем-то вроде идентифицирующего сигнала, а один камлаевский приятель договорился до того, что назвал присутствие «Платонова» в домашней фонотеке «знаком, оттиснутым на билете музыкального вкуса и удостоверяющим подлинность купюры».

— Ага! Уже роется! — возникнув за его спиной, с каким-то мрачным торжеством констатировала она. — Мойте руки, мужчина, и садитесь за стол.

И это показалось ему столь незаслуженным, невозможным — сидеть с ней на кухне в половине первого ночи — так быстро, так просто и так «не имея ничего в виду», — пить чай, «совершенно дрянной, — как заверила Нина, — но ведь другого-то нет все равно».

— Афанасий, а вы какое варенье больше любите? Вишневое или клубничное?

— Я всякое люблю, — отвечал он ей тоже цитатой из данелиевского фильма.

После чая он пошел устраиваться на диване. Разоблачился до трусов и нырнул под холодное одеяло. «Нет, что за черт такой? — подумал он. — Расскажи кому-нибудь об этом — не поверят. Первый раз, ночуя с женщиной в одной квартире, спал отдельно от нее, без обязательных упражнений, порознь, как если бы она была тебе дочерью или сестрой. И что самое потешное, тебя это устраивает».

После этого они не виделись две с половиной недели — она постоянно находила какие-то предлоги, ссылалась на чрезмерную свою занятость, лишь бы только не встречаться с Камлаевым. Она как будто решала, согласиться ли на тотальное переустройство в душе, впустить ли в нее фанатичных строителей любви, которые повернут реки вспять и ирригируют безводные, засушливые районы, имея при этом такое же расплывчатое представление о любви, как строители коммунизма — о светлом будущем. Возможно, она и хотела оставить все как есть; инстинктивно не принимала его, опасаясь неминуемых разрушений в том уравновешенном мире, который она столь кропотливо для себя выстраивала.

…Он вздрогнул от того, что в лицо ударили мелкие брызги: это Юлька, набрав в рот воды, подкралась к нему и фыркнула, как из пульверизатора. От неожиданности он чуть не опрокинул шезлонг и, вернувшись в устойчивое положение, прикрикнул на нее:

— Ты что, совсем охренела, милая?

Юлька, так и не поняв, что к чему — как же он не терпел вот это ее всегдашнее запаздывание! — с приставшей к губам глуповатой, упрямо-мстительной улыбкой продолжила тормошить и щекотать его, проводить по груди ноготками, пощипывать живот, похлопывать по ляжкам…

— Ну, пойдем, пойдем в бассейн! — гнусила она, и дурашливая ее улыбка становилась все натянутей и натужней, все держалась и держалась, все упорствовала в своем старании заразить курортным энтузиазмом, «солнечным настроением».

— Отвали! — рявкнул он.

— Ненавижу тебя! Скотина! Сволочь! Со мной нельзя так, слышишь? Я тебе не жучка — свистнул, и прибежала. Когда ты ему нужна — вот она, а когда не нужна, можно выбросить, да?

— Ты хотя бы на минуту можешь оставить меня в покое?

— Побыть одному, — закивала она, передразнивая его и всем видом своим выражая, что она узнает старую песню, многократно повторенную, донельзя заезженную. — Дать тебе подумать. Ты только и знаешь, что думаешь. Все думаешь, и думаешь, и думаешь. Обосраться можно — столько думать. Скажи еще, работаешь. Когда к тебе ни подойдешь, ты все время только думаешь и работаешь. Жрешь — и работаешь, в душе — работаешь, и даже когда трахаешься, тоже работаешь. Вот только ни хрена не видно, что ты там надумал и наработал. Ну, что ты так смотришь? Ну, ударь меня, ударь! Нет, ты у нас благородный. Если я не нужна тебе, так и скажи, но, пожалуйста, не говори, что ты думаешь и работаешь!