Сергей Самсонов - Аномалия Камлаева

— С Подошьяном? Вы давно с ним знакомы?

— Двадцать лет или около того. Уже кажется, целую вечность. Мы жили с ним в одной квартирке, а до этого подвизались грузчиками на одной и той же овощебазе.

Он подвел ее к Артуру, и Артур сказал:

— Ну, что же ты, Матвей, за человек? Вот я знаю тебя двадцать с лишним лет, и всякий раз, когда мы с тобой встречаемся, ты приходишь с новой девушкой. И сначала это не сильно меня удивляло. Прошло много лет, мои дети выросли, а ты по-прежнему появлялся всякий раз с новой девушкой. И это уже начинало удивлять. А теперь у меня появились внуки, и ты продолжаешь приводить каких-то новых девушек, и это опять меня не удивляет. Не знаю, милая, — обратился он к Нине, — удастся ли вам положить всему этому конец, но, по-моему, когда меня будут хоронить, он и на похороны ко мне придет с новой девушкой.

— Удастся-удастся, — и глазом не моргнув, пообещала Нина. — С похоронами вам, конечно, придется подождать, но, уверяю вас, в ближайшие полстолетия он будет приходить к вам исключительно со мной.

Камлаев не поверил собственным ушам.

— Отважное заявление. Ну, пойдемте, я хочу вам кое-что показать. Мою последнюю одну такую штуку.

Последний Артуров фильм они смотрели уже на маленьком — два метра на два — экране. Проектор заработал беззвучно, и на экране появилась пара: он — в смазных сапогах, в картузе набекрень и с чубом, выбивающимся из-под козырька; она — румяная, круглощекая, в большом цветастом платке и с густо подведенными глазами, с калеными зубами, которыми, что называется, «можно гвоздь перегрызть». Он хватает ее за бока, прижимает, тискает; сажает на колени эту бойкую фабричную девчонку, и та, трясясь от смеха, выворачивается из объятий. Вырывает локоть, не дает поцеловать. В это время в мире — уже стачки, забастовки, красные знамена. Солдат и матрос, забравшись по фонарному столбу на уровень второго этажа, сбивают штыком имперского двуглавого орла.

— Вот только не представляю, — хмыкнул Артур, — кому это все сейчас может быть нужно.

— Ну, как же? — возмутилась Нина. — Конечно же, нужно. Ведь это так важно, ведь это же живые люди, и, если бы не эта пленка, никто бы никогда и не узнал об их существовании. А они ведь любили друг друга, и он нес ей ситцевый отрез на платье или шелковый платок — гостинец. Уже почти сто лет прошло, а на этой старой пленке эти двое по-прежнему как живые. Я за это ваши фильмы и люблю, потому что в них зачастую не видная глазу, обыкновенная жизнь ничем не выдающихся людей, не каких-нибудь великих исторических личностей, а тех, кого принято считать планктоном мировой истории. Вот мы когда думаем об истории, представляем себе ее железную поступь, перемещения гигантских человеческих толп, целых армий, полков, эшелонов, колонн… Мы почему-то себе и представить не можем, что в то же самое время — во время грандиозных исторических катаклизмов — люди жили еще и просто как люди, влюблялись, венчались, рожали детей… И это не только не менее важно, чем отречение императора, но, может быть, еще и во сто крат важнее.

— Твоя новая девушка, — отметил Артур, — положительно не глупа.

Домой он провожал ее уже за полночь. Он все никак не мог поймать машину — хозяева понатыканных там и сям «Ауди» и «Мерседесов» брезговали брать попутчиков.

— Так поехали на метро, — сказала она. — А то я уже стоять замерзла.

Он с осторожностью взял ее руки — подышать на них, — а она вместо того, чтобы отнять, расстегнула на Камлаеве пальто и просунула ладони к нему в подмышки.

Она и в самом деле сильно замерзла и в вагоне метро привалилась к нему для того, чтобы отогреться. Тут на Камлаева нашло странное чувство, которое он долго не мог назвать по имени, — должно быть, сродни тому детскому чувству неизбывного изумления перед миром, когда на землю падает в сиреневых сумерках снег, первый за эту зиму. С таким же изумлением (двойным: он изумлялся тому, что может все еще изумление испытывать) глядел он на их общее отражение в стекле с полустертой надписью «……слоняться». И двухголовое их отражение летело, уносилось, оставаясь в неподвижности; сквозь лица их плыли, неслись сплошные полосы туннеля, и было хорошо как в детстве, как в сиреневых зимних сумерках, от этого ощущения скорости и покоя, от неуклонного движения все равно куда, от сознания правильности происходящего с тобой и странности всего происходящего вокруг.

Камлаев мог бы рассказать про одиноких, тихих женщин с покорными и измятыми жизнью лицами, про их болоньевые пальто, которые казались пропитанными сыростью, про круглые их вязаные шапочки — неизменный атрибут полунищего существования, когда забота о хлебе насущном настолько перевешивает все остальное, что уже не важно, как ты выглядишь и в чем ты ходишь. Он мог рассказать про спящих пьянчужек. Про мужчину, который читал газету, и на обратной стороне, на развороте, кричал большими буквами сенсационный заголовок — «Когда будет новый вселенский потоп?».