Ирина Борисова - Хозяйка

А дни идут, и он, кажется, уже смирился, старается не думать, уже не злится, позволяет обсуждать, но очи потускли, во взгляде появилась обреченность, строя планы на дальнейшее, я обязательно прибавлю: «когда ты сделаешь источник», это как барьер, за которым снова пойдет нормальная жизнь и свобода, такое впечатление, что он, как Ходорковский, в тюрьме, только сам себя туда посадил.

И я вспоминаю похожие случаи, как американец, мой клиент, переписывался с девушкой, которая постоянно просила у него деньги на, кажется, действительно нужные вещи и постоянно попадала в такие ситуации, что если он не пошлет денег, то она пропадет. Девушка была молодая и красивая, американец уговаривал себя, что жизнь в России трудная и что, действительно, надо помогать людям, и чем больше она просила, тем труднее ему было себя уговаривать, он начинал уже злиться, а потом упрекал себя в черствости, в конце концов, он приехал встретиться с девушкой, понял окончательно, что она проходимка, изумился, как же он не остановился раньше, ведь давно уже все было понятно.

Или как другая девушка поехала в Новую Зеландию тоже к какому-то прохвосту, и тоже все было вроде понятно с самого начала, что у него там женщина, и что ему нужна еще одна или несколько, а, по большому счету, никто, но ей очень уж хотелось в Новую Зеландию, она уговаривала себя, что, может, ошибается, может, все как-то утрясется и образуется, и, конечно, вернулась, получив моральную (и хорошо, что только моральную) травму.

И когда нарыв, в конце концов, вскрывается: перепробовав все варианты, Гриша окончательно понимает, что — нет, малой кровью не обойтись — в этот день меня, слава Богу, нет дома, я в музее-квартире, но даже в стробированном виде по телефону ситуация мне ясна, Гриша готов растерзать неработающий макет, поносит человека, наградившего его этой фигней, грозится порвать с ним или кинуть ему все это в лицо (бедолага и не догадывается). И все урегулируется одним телефонным звонком, к которому Гриша готовится целый день, закрывает двери, чтобы не слышали, а звонок всего и длится две минуты, Гриша сообщает, что быстро не получается, а на исследования нет времени, человек нельзя сказать, что счастлив, но воспринимает с пониманием, обещает уладить, упреки не звучат, человека больше занимает случившийся в тот день футбол, и Гриша, к футболу совершенно равнодушный, разговор радостно поддерживает.

И когда все, наконец, рассеивается, и Гриша бросается разгребать завалы, закрыв тупиковое направление, мы вскоре едем куда-то и обсуждаем, как просто все закончилось, а каким ужасным казалось, и чтобы освободиться, надо было довести себя до полного исступления, разбить лоб, убедиться, что все, дальше некуда, но никак не повернуть в начале или в середине пути, как вода не может перестать течь, пока не заполнит емкость, значит, тоже подлежишь каким-то элементарным законам, а не сам хозяин своей судьбы.

Мой канадский друг Тод — полная противоположность нашей бабушке, хотя он тоже уже немолодой человек. Он что делает, то и делает и больших сомнений по поводу своих деяний не испытывает в отличие от бабушки, которая всегда сокрушается, что сделали или сказали что-то не то или неправильно и рвет на себе волосы, кто что подумает и какие будут последствия, ее любимая фраза «дураки мы дураки».

Тод, как и бабушка, живет с семьей дочери, и, например, совсем не разговаривает с внуком, потому что говорить им не о чем: внук не интересуется ни литературой, ни философией, а Тод не в курсе, что показывают по телевизору, оба только улыбаются, здороваясь, и это не вызывает ни у кого никаких эмоций, так сложилось, и все. Наша же бабушка, если Алеша занят своими мыслями и с нею не разговаривает, сразу начинает сокрушаться, как это такое, внук совсем не разговаривает с бабкой, разве это дело, разве так должно быть.

Тод не навещает в больнице свою потерявшую память столетнюю мать, не видя в этом смысла, а если я заговариваю с ним о нашем умершем друге, с кем единственным во всей Канаде он мог говорить об искусстве, отвечает только, что Курт умер, и этого не изменить. Бабушка же, чуть пригреет солнце, предвкушает, как мы поедем на кладбище, а услышав по радио, что умер кто-то, о ком она ранее даже не слышала, запросто может всплакнуть.

Тод никогда не поздравляет с праздниками, не помнит дней рождения, не откликается на комплименты, забывает отвечать на вопросы, шлет мне одну за одной посылки с коллажами, которые пять лет делал для выставки, а потом выставляться раздумал, все раздарил, а частично — потерял. Бабушка блюдет условности: если забудет кого с чем поздравить, станет убиваться и каяться, не совершает ничего сумасбродного, любит комментировать поступки и события, будто случившееся имеет способность меняться в зависимости от того, под каким углом его подать.