Ирина Борисова - Хозяйка

Тод живет, ни на кого не оглядываясь, следует собственным принципам, несет за поступки ответственность, если сделал что-то не то, говорит, что в его самоуважении пробилась брешь. Бабушка живет в соответствии с общепринятой логикой, постоянно сверяясь и приспосабливаясь, стремясь быть слепком с существующего образца.

Тод иногда пропадает, поначалу я думала, что, может, он на что-то обиделся, теперь я знаю, что он только мне и пишет, и даже если я сморожу невероятную глупость, или он вообще перестанет писать, или кто-нибудь из нас умрет, ничего, все равно, не изменится, а останется, как и есть.

Бабушка верит в ритуалы и жесты, сжимает мне руку, пытаясь выразить чувства, произносит слова, стараясь вложить в них душу, обижается, что я не могу ответить ей тем же, что в моем лексиконе нет таких слов, и ей не с кем поговорить.

Тод живет, будто импровизирует, будто пишет картину, не следуя никаким правилам, смешивает неожиданно краски, не обращает внимания на сочетания, он аутентичный художник, он пишет уверенно, такого, как он, никто никогда не писал.

Бабушка живет, будто вышивает на пяльцах, аккуратно заполняет готовые квадратики соответствующими крестиками, не фантазирует, не придумывает, она хороший мастеровой.

Я хочу быть, как Тод, но не ушла и от бабушки, я, кажется, делаю, что считаю нужным, мне чаще наплевать, кто что скажет и подумает, но я сама выдумываю себе трафареты, с которыми сверяю свои дурные поступки, как с перфокартой в жаккардовом ткацком станке. Наорав на кого-нибудь или, сделав что-то хорошее и дав понять, как дорого оно мне стоило, я потом терзаюсь и мучаюсь, я несу вину и угрызаюсь совестью, я нарисую что-нибудь, и, испугавшись, отойду в сторону, увижу, что плохо и перерисовываю снова, в результате получается мазня и каракули, я — и не художник, и не вышивальщик, у меня дрожит рука и нет уверенности, я не прибилась ни к какой школе, и, наверное, уже не прибьюсь.

Нам захотелось снова встретиться с Р. после того, как мы встретились с ним у Т. и испытали некую неудовлетворенность, потому что в гостях у Т. было много народу, ранее никак с Р. не связанного, а также Т. показал Р. что-то вроде самодельной летописи собирающейся у него компании и Р. нашел там грамматическую ошибку. Нам стало стыдно и несколько обидно, потому что мы-то познакомились с Р. много лет назад на литературной конференции, которые регулярно проводились в те времена, Р. был руководителем семинара, он поразил нас умением понять суть любого литературного опуса и выразить ее с помощью не менее, а чаще и более сильного литературного образа, отчего мы сравнили бы его и с Белинским, но в нем не было истовости, а лишь безнадежная ироничность и печальный взгляд из-под очков. Он не был злым, как положено критику, он был худой, высокий, в свитере, в нашем семинаре немедленно нашлась девушка, которая потом его везде сопровождала, с ней он приходил и в наше ЛИТО. Мы гордились тем, что это мы его «открыли», с нашей подачи им начали восхищаться друзья и Учитель, он стал вторым после Учителя человеком, про которого ни у кого не повернулся бы язык сказать и слова насмешки: хоть мы тогда и казались себе свободными и либеральными, но наше сообщество, по большому счету, было тоталитарным, Учитель был непререкаемым авторитетом, и Р. тоже попал в категорию, критиковать представителей которой было «табу». Да и не было причин его критиковать, он был талантлив, кристально чист в смысле, что никуда не подстраивался и ничем не пользовался, жил в коммуналке, приходил к нам в пальто с мутоновым воротником, как носили тогда старшие школьники, книжки его не издавали, и все же одно его имя вселяло в наши души трепет и восторг. Кроме того, он был приветлив и прост, не нарочито, а по-настоящему, надо было быть уж очень желчным человеком, чтобы найти в нем хотя бы тень самолюбования, скорее, в нем была устремленность в небеса и уверенность, что он видит там такое, чего другим не видать.

Потом, с кризисом тоталитарного строя начало кособочиться и наше ЛИТО: началось все с первых ренегатов — уже не помню формальную причину, по которой из него была изгнана без царя в голове поэтесса, посмевшая нарушить табу, потом изгнан был главный изгоняльщик, на котором держалась диктатура, потом все резко нарожали детей и куда-то делись и в ЛИТО пришли другие люди. А потом вообще настали иные времена, и мы не то, чтобы забыли своего Учителя, но в свете общего потока позволили критические высказывания, хотя ходили к нему в больницу и немножко помогали, но когда он умер и мы пришли на похороны, все, связанное с ним, было в прошлом, и при взгляде на лежащую в гробу маленькую фигурку, сердце сжималось от жалости, как все изменилось, хотя именно он определил нашу жизнь.