Лидия Ульянова - Здесь и сейчас

Я подошла к качелям, ладонью счистила снег с сиденья и собрала в тугой комок, присела, мгновенно почувствовав пятой точкой холодную влагу. Отхлебнула виски из бутылки и закусила снежком. Удивительное ощущение: обжигающе горячий виски и обжигающе холодный снег, надо запомнить. Повторить и запомнить.

Все же как хорошо на улице! Много лучше, чем в доме. Я прислонилась головой к цепочке качелей и закрыла глаза…

— Она здесь! Я нашел ее! — Голос низкий и громкий, командный нарушил тишину, все испортил.

А было так замечательно, мне привиделось что-то неуловимо нежное, удивительно приятное.

— Ребята, сюда! — Кто-то гаркнул мне прямо в ухо, разрушая идиллию. Чтобы окончательно все разрушить, этот кто-то принялся трясти меня за руки, и каждое движение болью отдавалось в голове. Руки незнакомца были жесткими и равнодушными.

— Доктор! Она здесь! — раздался выкрик чуть дальше. — Идемте, кажется, все в порядке.

Зачем здесь какой-то доктор? Они зовут доктора. Зачем мне доктор, если я не больна? И будет ли он оплачиваться из моей больничной кассы? Если нет, то я не согласна.

— Не нужно никакого доктора! — попыталась решительно заявить я, но не получилось.

— Что с ней? Почему она стонет? Кровь есть? — Этот голос я уже слышала когда-то раньше, только тогда он был не таким взволнованным.

— Не волнуйтесь доктор, она не ранена. Должно быть, ложная тревога. В доме все в порядке, следов незаконного проникновения нет.

— Тогда почему она сидит тут в одной пижаме?

— Она жива, — тот, что тряс, наконец-то оставил меня в покое и даже рассмеялся. — Жива, только мертвецки пьяна.

Интересно, «мертвецки пьяна» это про кого? И еще смеется — вот сукин сын!

— Посмотрите сами, в бутылке виски на донышке.

— О, Боже, Таня!.. Ребята, простите меня, я думал… Она сказала, что ее убили, и я… Вот черт! — Знакомый голос оправдывался.

Кто сказал, что убили? Я? Это кому это я такое сказала? От возмущения я открыла глаза и попыталась возразить, но вырвался странный, утробный звук. Я почувствовала, что меня сейчас стошнит.

Меня окружили двое в полицейской форме и один в штатском. Те, что в форме, дружно хохотали, а один из них панибратски ударил штатского по плечу:

— Не берите в голову, доктор, такое бывает. Лучше так, чем наоборот. Я рад, что все обошлось с вашей знакомой. Мы поехали, раз в нас нет нужды, а вы отведите ее в дом и уложите спать.

Тут я узнала того, в штатском, и радостно поприветствовала:

— О, это же Тиль Швайгер! Красавчик.

— Вот видите, доктор, она вас узнала! — грохнули полицейские. — На всякий случай неплохо было бы отвезти ее в больницу и сделать промывание желудка.

— Спасибо вам, парни, — еще раз поблагодарил тот, что в штатском, с которым я знакома, — дальше я сам управлюсь.

Полицейские ушли, и мы остались вдвоем. Какой куртуаз на пленере: ночь, снег, он и я — о таком можно лишь мечтать. Мне послышалась музыка, медленная и лирическая.

— Давайте потанцуем, — предложила я. Пришлось предлагать самой, ведь он бы не догадался.

— С удовольствием, — с готовностью согласился он и подхватил меня на руки.

Но как-то неудачно подхватил, я оказалась лицом вниз у него за спиной — кружиться в вальсе таким образом было очень неудобно. Что-то упало. Это был мой сапог, свалившийся с ноги.

— Э-эй! — возмущенно окликнула я.

— Синдерелла, вы потеряли хрустальную туфельку, — невозмутимо заметил мой принц, не останавливаясь, продвигаясь в сторону дома, — ничего, потом я ее найду.

Попав в дом, я вдруг почувствовала, что замерзла. Прямо-таки продрогла до костей. Меня начал бить озноб, и я что-то такое припомнила, вроде бы от подобной дрожи я и спасалась на улице. Я сделала попытку снова пойти во двор, но он не пустил. И танцевать больше не хотелось. Тогда я, борясь с тошнотой, дотащила бренное тело до дивана и упала лицом в подушку. Последнее, что я помню, — что безуспешно воевала с путающимся в ногах одеялом. После были еще какие-то впечатления, невнятные: то ли плыву, то ли лечу, руки на теле, смех и причитания надо мной…

Опять открываю глаза — осторожно, будто слегка приподнимаю шторку, — каждое движение отдается болью в голове и спазмом в желудке. Навожу резкость: ничего страшного, в окно моей спальни просачивается тусклый зимний рассвет. Все на своих местах. Я прислушиваюсь к звукам, доносящимся из глубины дома, и тишина напоминает мне о том, что Оливер у отца, я одна. Нужно встать, умыться, спуститься вниз и включить телевизор — его звуки помогают справляться с одиночеством. Тем более нужно встать, что смертельно хочется пить.