Лидия Ульянова - Здесь и сейчас

— Что делать будем? — Я от досады поморщилась.

— Подождем, пока проспится. — Надя сердито пожала плечами в ответ. — Он часа через три очнется, дадим ему остограммиться, чтобы до электрички дошел. Пообещаем дома еще налить.

— Ты уверена?

— На все сто. У нас на работе тоже такой есть, я насмотрелась.

— А где мы возьмем ему налить?

— Ну что, придется в магазин бежать.

Я сделала страдальческое лицо, Надька пошла навстречу:

— Ладно, ты не ходи, если не хочешь. Сиди, карауль. Да не бойся ты, никуда он не денется. Я же говорю, время есть, еще позагорать успеем. А лучше всего ляг и поспи, а то опять ночью не спала — я видела, как у тебя до двух часов свет горел. Не бойся, Любка никуда теперь не денется.

Надежда пошла в магазин, а я в одиночестве пощипала мелкий крыжовник с куста, собрала в кучу пустые бутылки, налила воды в умывальник. Августовское солнце грело мягко, расслабляюще. Я, плохо спавшая ночью, начала зевать во весь рот и пристроилась подремать на одеяле в гамаке, накрывшись от мух старым Кириным халатом из пестрого ситца. От высаженных Кирой еще в прошлом году цветов исходил легкий аромат, да, усевшись на яблоне, на разные лады свистела неугомонная птица. Сторож брата из меня вышел плохой — я моментально провалилась в сон.

Сквозь небытие я слабо слышала, как вернулась из лавки Надежда. Слышала голоса, женский и мужской, на повышенных тонах. Это спорили мои брат с сестрой, как водится, Любомир требовал, а Надька отказывала. Потом Надька что-то требовала, а он отказывался выполнять. Страшно не хотелось принимать участие в этих разборках, да я и спорщик никакой, поэтому ничего не оставалось, как стараться не обращать внимания и спать дальше. Надо будет — Надька меня толкнет. Голоса приближались и удалялись, затем вовсе стихли. Только на заднем плане не прекращала петь птица, а на дороге трезвонил велосипедный звонок, сопровождаемый тонкими детскими выкриками.

Я проснулась в тишине от странного чувства тревоги. А может быть, неудобства? Байковое одеяло съехало вбок, и сетка гамака больно врезалась в плечо.

Я приоткрыла глаза и неясно увидела прямо перед собой что-то непонятное — два ровных, темных полукружия. Послеобеденное солнце светило в глаза, слепило, мешало разглядеть. Пожмурившись и поморгав, я во второй раз открыла глаза в надежде, что мне привиделось и теперь все будет иначе, правильно. Полукружия не исчезли, более того, приняли четкие очертания. И никакие не полукружия, а пара идеально ровных, ладно пригнанных друг к дружке маленьких темных кругов, за которыми, если проследить взглядом, виднелась пара таких же темного металла труб с выступами на другом конце, переходящих в гладкую, фигурную древесину. Металл и дерево тускло блестели на солнце, еще больше притягивая взгляд. И еще бледные руки, одна из которых лежала на деревяшке, а другая придерживала снизу металлическую часть. Ох, ну почему я забыла дома солнечные очки!

До меня вдруг дошло, что это за предмет, и я внутренне возмутилась тупой и опасной шутке: папа никому не позволял даже прикасаться к этой его исключительно личной вещи. И откуда здесь это вообще взялось? Я раскрыла рот, чтобы решительно потребовать прекратить опасные забавы…

И все. И ничего больше. Дальше — только чернота, будто оборвалась пленка старого фильма. Исчез свет, исчез звук, даже не слышно треска испорченного кинопроектора…

Я не могла понять, какое сейчас время: час, месяц, год, век. Не понимала, где нахожусь, кто я и зачем.

В полной темноте я тряслась, будто в приступе малярии. Каким-то интуитивным, привычным, чисто механическим движением я зажгла ночник, и окружающее пространство озарилось робким, мягким светом: моя собственная спальня, прежде служившая спальней моим родителям, а еще раньше кому-то другому, мне неизвестному, должно быть тоже ныне почившему. В клетчатой фланелевой пижаме, поджав под себя одну ногу, я сидела посередине кровати на бывшей «маминой половине» — часть кровати, принадлежавшая когда-то отцу, вот уже несколько лет холодна и идеально ровна по утрам — и окружают меня до боли знакомые предметы. Дубовый шкаф, надежно стерегущий вещи. Туалетный столик, на котором с годами средства макияжа решительно вытесняются средствами по уходу — еще пара десятков лет, и они сами будут безжалостно замещены аптечными пузырьками. На столике сундучок, обтянутый кожей, традиционно покоящий внутри документы и нужные бумаги. Допотопное кресло с вытершейся обивкой — надо бы выбросить, да жалко. Пушистый ковер — единственное, что приобрела лично я.