Лидия Ульянова - Здесь и сейчас

Мне нестерпимо захотелось домой, пусть даже там злосчастный Реник дышит на меня чесноком. И пусть Надежда остается, если ей так нравится, а мне давно пора.

— Хочешь, я тебя провожу? — равнодушно спросил Давид, туша сигарету. — Все равно в магазин нужно.

Я молча кивнула. Пусть уж выведет меня из этого притона да покажет, в какой стороне метро.

Метро было недалеко, в десяти минутах ходьбы. Новая станция в районе новостроек.

Должно быть, и магазин был где-то там, потому что Давид упорно шел рядом.

— Слушай, а чем ты занимаешься? — спросил он. Не для того, чтобы разрушить тишину, а из интереса.

— Работаю. Лаборанткой в институте. Я вступительные завалила, на биологии схватила пару.

Вера вовсе не собиралась рассказывать ему о себе, не собиралась продолжать знакомство. Но вдруг разговорилась. Он спрашивал, она отвечала. Ей казалось, что в этом есть какой-то элемент игры. Вопрос — ответ.

Черное с белым не носить, да и нет не говорить. Вам барыня прислала туалет. Вы поедете на бал? Ему выпала роль спрашивающего.

— А почему у тебя акцент? — внезапно нарушила она правила игры и сбила его с толку.

— Акцент? Что, очень заметно? — Он казался озадаченным.

— Не очень, но заметно.

— Я грузин, приехал из Кутаиси.

— Грузин? — Тут искренне удивилась Вера. В ее представлении все грузины торговали на рынке гвоздиками и мандаринами, не были художниками. Кроме Пиросмани. Но одного исключения достаточно. — Я думала, что ты еврей.

— Еврей? — еще больше удивился он. — Почему еврей?

— Имя такое — Давид. Как Наум или Семен Борисович. Или Моня.

Давид расхохотался:

— Ты только Моне не скажи, что он еврей. Он Миша, а Моня — это от фамилии, Монастырский.

Вера не смутилась, только пожала плечами: встречаться с Моней она больше не собиралась.

— Давид — грузинское имя, традиционное. Оно означает «любимый».

— Ух ты! А ты в самом деле художник? Как Пиросмани?

— В самом деле. Только Пиросмани был талант и самоучка, а я не такой талант, поэтому приехал сюда учиться.

Роли поменялись, теперь был Верин черед задавать вопросы. Она спрашивала, он отвечал.

— А сколько тебе лет?

— Двадцать семь.

— Да, много…

В Верином понимании двадцать семь было почти что старостью.

У метро они не расстались, вместе зашли в гастроном, где Давид купил хлеба и полкольца ливерной колбасы, а потом выпили из щербатых чашек горячего, приторно-сладкого кофе с румяными, пышущими жаром пышками. А потом вышли из магазина и пошли в противоположную от метро сторону, в старый парк.

Парк был большой, неухоженный, и они забрели на самый край, в дебри. Заблудились, а потом долго искали выход, смеясь над собой и друг над дружкой. А потом проголодались и съели хлеб с колбасой. И Вере ее спутник не казался больше лохматым и старым, как там, в квартире.

— А хочешь, я нарисую твой портрет? — вдруг предложил он.

— Почему мой? — Предложение было заманчивым, но странным. Совсем недавно сестра просила Давида именно об этом, он даже не отреагировал. — Почему мой, а не Надюшин? Она бы с удовольствием. У нас одно лицо, но она выразительней, ярче…

— Кто тебе сказал такую глупость? — рассердился Давид, перебил: — Да вы совсем разные, пусть и похожие. У твоей сестры лицо обычное, а в тебе что-то есть такое… такое…

Он старательно подбирал слова, и от волнения акцент стал еще заметней:

— В тебе есть загадка. Да, именно загадка. Как будто дверь, а за ней неизвестное. Ну что, согласна?

Разумная Верочка, лицо которой сравнили с дверью, вспомнила, что именно Давид является хозяином вертепа, в котором смотрят непристойное кино. Должно быть, он потребует, чтобы она позировала ему голой? Исключено. У нее Уолтер, и вообще… Но и отказываться не хотелось — не каждый день предлагают с тебя портреты писать. Да еще это был тот редкий случай, когда кто-то отдал предпочтение ей, а не Надежде.

— Ну… я не знаю…

— Да ты не бойся, все пристойно. Только портрет.

— А что нужно надеть?

— Что хочешь, это не важно. Важно лицо, — Давид говорил торопливо, сбиваясь. Как будто от Вериного согласия зависело что-то для него очень важное. — Ну что? Ты приходи, я тебе свои работы покажу, а там сама решишь.

И Вера согласилась. Договорились на пятницу, и она даже не вспомнила, что это будет третья пятница месяца — день, когда звонит Уолтер.

Он проводил ее до дома. И как-то долго они провожались, вернулась Верочка домой только в двенадцать.

Вера осторожно открыла дверь, тихо, чтобы никого не разбудить, проникла в прихожую. Странное дело, домашние не спали. Кира, сдвинув на кончик носа очки, пыталась читать, Надежда лихорадочно черкала альбомный лист.