Лоренс Даррел - Горькие лимоны

— Вы жалуетесь на недостаточное внимание к вашему отделу, — сказал мне как-то раз Рен. — Видели бы вы, что творится у меня!

Он был слишком лоялен и слишком предан своему делу, чтобы сказать больше. Мы оба с ним были сатрапы-новички, столкнувшиеся с необходимостью перестраивать работу прямо на ходу, при полном отсутствии времени. Снедаемые каждый своими горестями, мы встречались за большим квадратным столом в Доме правительства и излагали их губернатору. Наследство мы получили ужасное, и этого обстоятельства, видимо, трудно было не заметить не только по нашим запросам, но и по выражению наших лиц; если говорить о Рене, то для того, чтобы справиться с нынешним размахом беспорядков, ему пришлось бы за одну ночь утроить личный состав. Полицейские силы на острове не претерпевали практически никаких изменений — если не считать смены названия — с 1878 года! Я слышал, как Рен описывал состояние дел в своем департаменте тихим и ровным голосом — голосом человека, не знающего, что такое зависть и мелкие служебные дрязги, — и не мог не восхищаться его самообладанием. В полицейских кругах он был редким исключением и обладал прекрасным, тонким и одухотворенным умом, подходящим скорее для словесника или философа. Подобно мне, он угодил в тенета этого заштатного комитета мелких чиновников, от которых зависело выделение даже самых ничтожных сумм, и которые то ссорились, то заключали стратегические союзы по поводу каждой жалкой цифры, при этом понятия не имея ни о том, что в действительности стоит за этими цифрами, ни о том, в чем на самом деле нуждается каждый департамент, ни о том, что происходит снаружи. Губернатор неизменно относился к нашим запросам более чем благосклонно и почти всегда старался положительно повлиять на принятие решения. Но он и сам был связан по рукам и ногам, и виной тому был не столько допотопный механизм должностных инструкций (каковые, если представить их в виде графика, более всего напоминали бы спеленатую мумию), сколько извечная инертность министерства финансов.

Из всего этого вытекал один весьма неприятный факт — меня как ответственного за связи с общественностью он не мог не беспокоить. Там, где полиция окажется неспособной справиться с какой бы то ни было проблемой, за дело, в случае возникновения критической ситуации, возьмется армия… И если бы мы соревновались с Афинами за то, чтобы добиться нейтралитета (даже не лояльности!) от кипрского крестьянина и обеспечить спокойствие, то лучший способ добиться обратного — это подстрелить во время уличных беспорядков пару местных школьников. Я уже и не говорю о создании образа мучеников или о реакции мировой прессы — это само собой разумеется. Но и по этому вопросу мнения начальства разделились. Некоторые должностные лица считали, что силовые действия послужат киприотам уроком и мигом заставят их прекратить волнения, которые в случае дальнейшего попустительства с нашей стороны будут только нарастать. Они были уверены, что настоящего боевого духа в киприотах не было, нет и не будет; и полная неспособность выйти за пределы узко колониального взгляда на вещи заставляла их упускать из виду тот факт, что на остров могут заявиться критяне и показать местным пример— а такая опасность существовала. И не было никакой возможности проломить эту стену непонимания, ибо ни один из чиновников по-настоящему не разбирался ни в европейской политике, ни в балканских ее особенностях. Они смотрели на Кипр так, как если бы перед ними был Тобаго — их излюбленный объект для всякого рода сопоставлений. Ни по-гречески, ни по-турецки почти никто из них не говорил, и хотя многие провели на острове долгие годы, лишь некоторые удосужились посетить Грецию или Турцию. Мелочи, конечно, но эти мелочи мешали верно оценить ситуацию; ибо все наши чиновники жили, повинуясь главному принципу колониализма, который я сам, как консерватор, вполне понимаю, а именно: "Если у вас есть империя, вы не можете взять и отдать любой ее кусок по первому требованию". Расходился я с ними только в одном: я верил, что мы в состоянии прийти к взаимовыгодному соглашению по кипрскому вопросу, если будем пользоваться исключительно дипломатическими методами, с традиционно присущими нам в этой области умением и тактом; и что прибегнув к политике силы, мы потеряем все то, чего смогли бы добиться при помощи дипломатии. В каком-то смысле подобный подход предполагал отстранение от дел самих киприотов: я уже успел смирить: я с мыслью о том, что они — заложники ситуации, в создании которой сами виновны лишь отчасти. Основанием для моей точки зрения служило хорошее знание особенностей греческого национального характера: я прекрасно отдавал себе отчет в том, что идея Эносиса затрагивала в душе каждого грека некие глубинные струны, и все, что по этому поводу когда-либо говорилось (как был истерически это ни звучало), шло от чистого сердца. По-этому-то я не считал подстрекательство к бунту или вторжение на Кипр инициативой греческого правительства или какой-то иной официальной организации; скорее всего, людей сбивали с толку те безумные островитяне с пышными бакенбардами, каких я знавал еще на Родосе и Крите: любые из них, собравшись втроем, вполне могли сколотить самозваный комитет "героических освободителей нации". Кипр со всех сторон окружен морем, а местные полицейские формирования можно вообще не принимать в расчет. Два десятка критских пастухов с грузом оружия и снаряжения времен войны, которое валяется повсюду, например, на побережье близ Салоник, могут, не успеешь оглянуться, таких бед натворить…