Маргарита Зверева - Солнце внутри

Поднявшись на лифте до последнего этажа, мы отыскали в темноте лестничную площадку и на ощупь поднялись до чугунной двери. С полной уверенностью, что выход на крышу закрыт, я нажал на холодную ручку и толкнул дверь. Но, к моему великому удивлению, замок басисто щелкнул, и дверь распахнулась со страшным скрипом. В лицо мне хлестнул ледяной ветер. Ступив на крышу, я протянул руку Зое и бросил в небо благодарный взгляд. Ветер свистел в ушах.

– Долго мы тут не выдержим, – сказал я, крепко держа Зою за талию, как будто следующий порыв ветра мог унести ее.

– Он сейчас стихнет, – с непонятной уверенностью отозвалась она, выкрутилась из моих объятий и села на лавочку, прислоненную к выступу лестничной площадки. – Смотри, а кто-то у тебя тут в доме знает толк в красивой жизни.

– Лавочка на крыше – это красивая жизнь? – подсел я к ней и прижал одной рукой к себе.

– Если не лавочка на крыше, то что тогда? – улыбнулась она и положила голову мне на плечо. – Разве ты не видишь?

И тут я наконец посмотрел вокруг. Перед нами огненным морем лежал город, а в чистом темно-синем небе виднелось столько звезд, словно мы сидели одни-одинешеньки в глубокой тайге. Я даже присвистнул. Или я слишком редко смотрел в небо, предполагая, что увижу только прослойку смога, или сегодня был действительно какой-то необычный вечер.

– Смотри, это все только для тебя! – поцеловал я Зою в волосы.

– Т-ш-ш! – приложила она палец к губам.

Так мы и сидели в тишине, прижавшись друг к другу, как жертвы кораблекрушения в шлюпке, и высматривали метеориты. Как Зоя и предсказывала, ветер и вправду скоро стих, решив не мешать нам, но в конце концов холод все же начал грызть пальцы. До того как уйти, мне надо было спросить Зою о чем-то крайне важном. Если я когда-то раньше и думал об этом, то определенно представлял себе это событие в совершенно иной обстановке и уж точно при иных обстоятельствах, но теперь ждать было уже нельзя. У меня не было заготовленных красивых фраз, а спонтанная поэзия вовсе затерялась с годами ее неупотребления, поэтому я решил произнести эти слова так, словно они были самыми естественными на свете.

– Зоя, – откашлялся я и повернулся так, чтобы смотреть ей в глаза, – будь моей женой.

Стоило их произнести вслух, как я понял, что они на самом деле были самыми естественными на свете. Они как будто были между нами со дня знакомства и даже не предполагали ответа. Единственное, чего я боялся, что она начнет говорить о своей болезни, обременении и бессмысленности или о том, что теперь надо подождать. Но, к счастью, она если и произнесла все эти ненужные отговорки, то не вслух. Вслух она сказала только одно слово. И тогда – в лютый мороз на этой крыше, где-то на полпути между землей и небом – я вновь ощутил полную гармонию, на фоне которой плавились, как воск, все невзгоды, а жизнь, от которой я так долго бегал, забила фонтаном.

Мне хотелось бы сказать, что на таком подъеме прошли и следующие месяцы, но, к сожалению, отчаяние и животный ужас были куда более частыми спутниками. После работы я несся в больницу, где уговаривал Зою съесть хоть две ложки бульона или пройтись по коридорам, читал ей вслух книги, держал волосы, когда ее рвало, и руку, когда она изгибалась от нескончаемой боли, ругался с медсестрами и врачами и читал онкологические форумы в Интернете, пока она спала. Читал я, конечно, зря. Если к подробным описаниям не самых, так сказать, приятных физических процессов я скоро привык, то к периодическим оповещениям о том, что очередной участник форума скончался, относился все более болезненно.

Полное уныние и отчаяние сменялись безумной надеждой и бешеной активностью по нескольку раз в неделю, но в конце концов даже мой не терпевший поражений нрав должен был встать на колени перед голыми фактами. А голые факты были таковы, что химия не помогла. Опухоль росла и пускала все новые метастазы, а Зоя слабела с каждым днем. Кожа ее сначала стала серой, а потом прозрачной, что в совокупности с истощением придало ей ангельский вид, и, смотря на нее, я понимал, что люблю все больше и больше.

Я был готов везти ее за границу, но из клиник приходили одни отказы. К тому же я совершенно не знал, где раздобыть очередную громадную сумму. В первый раз деньги мне действительно дал сам Барон. Разумеется, я не говорил ему, на что они мне нужны. Вернее, я просто соврал. Сказал, что лечиться надо мне. Придумал что-то про не очень страшное, но нехорошее заболевание, которое мне якобы стыдно описывать. К моему удивлению, Барон особо и не расспрашивал, а просто перевел все до копейки. Это добавило мне добрую порцию угрызений совести, но поступить иначе я просто не мог. Я тешил себя тем, что потом буду снова самым прилежным учеником на свете, хотя, конечно, прекрасно понимал, что не могу идти дальше по его пути. Где-то глубоко внутри во мне тлела надежда, что мне удастся изменить убеждения Барона, но я отдавал себе отчет в том, что надежда эта наивна до невозможности.