Маргарита Зверева - Солнце внутри

– Черт! – взвыл кто-то наконец. – Черт, черт, черт!!

Приборы затихли и послышались злобные шаги.

– Вы еще дольше думать не могли? – накинулась на меня высокая крепкая женщина с черными волосами.

– О чем дольше думать? – не понимал я.

– О том, чтобы сообщить нам о смерти вашего дедушки! – рявкнула она. – Он мертв уже несколько часов! Мы уже ничего не можем сделать, понимаете? Ноль! Ничего! Процесс зашел слишком далеко и уже необратим. Вы обрекли его на вечную смерть! Понимаете?!

Наконец я действительно начал понимать.

– А вас лишил крупных денег, не так ли? – отозвался я сухо и не мог не отметить радости, поднимающейся во мне.

Женщина пронзила меня ядовитым рыбьим взглядом и плюнула мне под ноги. Но я не собирался с ней ругаться. Слишком велико было мое облегчение, хотя последняя воля Барона таким образом оставалась невыполненной. Однако заключенная в каком-то промежуточном пространстве душа была все же куда хуже заключенного в земле тела.

Раздосадованные криологи запихнули свои приборы обратно в чемоданы и, матерясь, ушли, не удостоив меня больше ни взглядом. А я закрыл поплотнее входную дверь и вернулся в спальню. Барон несколько изменил положение, но выглядел спокойнее, чем до этого, как мне показалось. Обойдя кровать, я похлопал Виртуэллу по пушистой голове, сел на край матраса и взял в руки все еще открытую книгу. Это оказался «Фауст». Я откашлялся и прочитал вслух первые бросившиеся в глаза строки, которые еще отдавали теплом и вибрировали, видимо, от недавнего прочтения:

Сердце больно сжалось, потянув за собой всю грудную клетку. Я затаил дыхание и с закрытыми глазами вслушался в тишину стоящих часов. Передо мной пронеслись годы, дни и минуты, наполненные кружащими голову разговорами и острыми спорами, взлетами и падениями, водами Сены и ароматом тюльпанов. И помимо всего прочего (и прежде всего!), наполненные привязанностью двух душ, молодой и старой, нашедших друг друга в жестоком круговороте жизни и ставших друг для друга прибежищем. Иногда ветреным и шатким, иногда сквозящим и зыбким, но прибежищем. И как бы Барон ни настаивал на том, что любовь – самая страшная оплошность из всех, я все же знал, что стал для него непосильным испытанием этой теории. Испытанием, которое он не прошел. Я знал, что он полюбил меня, как сына. Вопреки своим же доводам и логике. И я был последним, о ком он думал перед смертью.

– Откуда вы знали, что я приду? – прошептал я сквозь слезы.

За окном тучи уплывали вдаль, открывая занавес, за которым мерцали звезды. Квартира погружалась в долгий сон. А мы с Виртуэллой сидели между двух ночников, как на причале у темного моря, и провожали Барона в плавание.

Так я в одночасье потерял двух самых важных людей в моей жизни.

Еще долго я находился где-то вдалеке от вращающегося мира. Я слишком много времени проводил на кладбище и слишком мало ел. Сложись так, что мне пришлось бы незамедлительно последовать за Бароном и Зоей, я не расстроился бы, но о том, чтобы самому торопить события, даже не думал. Пример Барона, который отчаянно старался быть хозяином мироздания и таким образом разрушил свое сердце, был более чем ярким.

Я постепенно начал возвращаться к жизни. Ровно через год раздался звонок, и деловой голос нотариуса назначил мне встречу. На ней я узнал, что буквально за день до смерти встревоженный Барон внезапно явился в контору и внес очередные значительные изменения в завещание, согласно которому до этого дня все имущество должно было перейти в распоряжение фонда Дирка Ван Дорна. В теперешней, третьей версии, говорилось о том, что исключительным наследником являюсь я и что я на свое усмотрение должен распределить девяносто процентов денежного имущества и недвижимости на научно-образовательные проекты. Это было не условием, а просьбой, пояснил нотариус, и мне пришлось долго прятать глаза, чтобы скрыть, насколько я был тронут этим последним оказанным знаком доверия.

На следующий день я проветрил квартиру, выбросил несколько мешков мусора, оделся прилично и записался на кафедру философии. Так я вновь превратился в студента. Как ни странно, но это был поворот, которому обрадовалась даже моя мама, обычно перемалывающая косточки бездельничающей молодежи, которая, по ее словам, готова хоть двадцать лет учиться, лишь бы не работать. Видимо, она тоже чувствовала, что новые идеи могут поставить меня на ноги.