Юлия Лавряшина - Простить нельзя помиловать

«Ему даже не пришло в голову проститься со мной! – вспомнила она о Костальском, сама подсыпая соли на рану. – Велел выписать по-быстрому, пока его нет… Конечно, кто я такая? У него таких два отделения на шее, со всеми не поговоришь. Да и ладно! Если ему плевать, тогда и мне тоже».

С трудом пробивавшееся сквозь плотную листву утреннее солнце было мягким, ласково уговаривающим не злиться, улыбнуться хотя бы этим дубам, повидавшим на своем веку столько несчастных девочек, что ей и не снилось…

«По одной на каждом дубу повесить, – мрачно представила Дина, – так деревьев не хватит! Зато для меня одной хватило бы…»

Ее воображение легко нарисовало черную каплю ее тела, висевшую на толстом суку. Вот была бы месть Костальскому! В жизни бы не забыл. И в эту дубовую аллею больше сроду не вышел…

Дина ухмыльнулась, насладившись этими мыслями. Не полезет она, конечно, с веревкой на дерево, что за дурь?! Но это видение было настолько реалистичным, что, значит, отчасти осуществилось, может, не в этом мире, но в каком-то другом – то ли воображаемом, то ли действительно существующем…

Как бы то ни было, а ей чуть-чуть полегчало. И уже не захотелось угрюмо фантазировать о том, что ту самую веревку можно приладить и дома к люстре. Ну да, и висеть там неделю, пока сосед какой-нибудь не обнаружит ее, как ту сдохшую собаку…

«Лиля сказала бы: умершую. Хотя она тоже может что-нибудь такое брякнуть! Но когда говорит о… о настоящем, она всегда находит самые нужные слова», – Дина мотнула головой: чуть не забыла, что убежала от нее, вся дрожа от ревности… И сама удивилась – разве это ревность? До сих пор она думала, что ревновать можно только мужчин. Отца, например…

Она продолжала разносить свою обиду по саду так долго, что ноги опять начали заплетаться. Бороздя дорогу носками больничных тапок, которые были велики ей размера на два, Дина с передышками дотащилась до отделения и воровато огляделась: никто не хватился? Но в коридоре прогуливался один лишь примеченный ею еще раньше высокий горбоносый старик с загипсованной от плеча рукой. Болтали, будто это его сын постарался… За что – Дина не интересовалась.

Старика почему-то было жаль. Она помнила, как что-то екнуло в груди, когда они повстречались в этом же коридоре в первый раз, но ее храбрости только на то и хватило, чтобы опустить глаза и постараться разминуться с ним как можно скорее. А сейчас то же самое, непонятное «что-то», наоборот, заставило всмотреться в мужчину повнимательнее. Она увидела знакомые черты: он же похож на деда! На папиного отца, которому Дина еще ползком притаскивала домашние тапки, когда он возвращался с работы, и который, что-то рассказывая, часами гулял с ней по набережной. Ей запомнился только голос, а сами истории по той реке так и уплыли осыпавшимися лепестками. Он был высоким, статным, держался прямо, а седые волосы, придерживаясь старой моды, откидывал со лба назад.

Если, конечно, память ее не подводит, ведь Динке было всего девять, когда ее дед не проснулся однажды утром. Все вокруг твердили, как помешанные: «Какая хорошая смерть!» А Дина, забившаяся в угол за большим старым шкафом, чтобы родители не заставили подойти к гробу, с ужасом прислушивалась к вдруг переставшим быть знакомыми голосам: «Как это смерть может быть хорошей! Она же дедушку забрала! Никто больше не будет со мной в шашки играть…» Почему-то именно от этого хотелось плакать. Хотя тогда она еще не понимала, что дед поддавался, проигрывая ей партию за партией…

С трудом отведя взгляд от незнакомого старика, внешне похожего на ее деда, Дина направилась к себе, но у двери в Лилину палату остановилась и прислушалась. Заглядывать не стала: «Ей и без меня хорошо! Она теперь на ногах. Небось всю больницу уже оббежала…»

– Ее еще не вернули…

Резко обернувшись, Дина уставилась на подавшего голос старика. И про себя подумала о том, что уже забыла голос своего дедушки, хотя тот чаще других читал ей… Нет, не сказки. Она любила «Денискины рассказы». Потому что в них все было, как в жизни – и смешно, и грустно. А Лиле, оказывается, нравилась какая-то «Динка»…

– Кого не вернули?

С подкупающей ласковостью в голосе, но оттого не менее жесткими словами, которые ничем не смягчишь, он пояснил:

– Подруженьку вашу. Только с полчаса как операция началась.

Холодная волна мурашек окатила голову и спину, заставила передернуться.

– Ка… Какая операция?!

– Уж извините, подробности мне неизвестны, – седая голова церемонно склонилась в поклоне. – Знаю только, что Игоря Андреевича вызвали экстренным образом.