Юлия Лавряшина - Простить нельзя помиловать

Ответ ее не интересовал, она успела бы убежать, даже если б Дина нашла в себе силы что-нибудь выговорить. Но их не было. Под ногами пол пошел трещинами глубиной с километр, с огненной сердцевиной, и страшно было шевельнуться, чтобы не провалиться в бездну…

Она медленно повернула голову, уже готовая взмолиться о помощи, но Лиля все еще оставалась в палате. И Дина поняла, что так будет всегда: как бы ни было жутко и плохо, не за кого будет зацепиться даже взглядом… Как с этим жить?

Только теперь она осознала: выписка и возвращение домой все это время казались ей чем-то не более реальным, чем второе пришествие. Дина понимала, что рано или поздно это произойдет, но в голове такое не укладывалось. Сможет ли она даже просто войти в их квартиру, лишенную жизни? А тем более одной остаться на ночь… На тысячи ночей…

Больно закусив палец, она побрела к туалету, но там толпились какие-то старухи, которые кряхтели на разные голоса и жаловались друг другу, слушая при этом только самих себя. Пришлось выйти и в коридоре дождаться, пока они облегчатся во всех смыслах и уступят ей место. К тому времени, когда Дина оказалась в кабинке, слезы уже отступили и тяжестью осели на сердце. Что поделаешь…

Кто-то стукнул в дверь, и Дина едва не выругалась, но тут же донесся Лилин оклик:

– Динка, ты здесь?

– Сейчас, – отозвалась она холодно, хотя и понимала, что глупо злиться на то, о чем Лиля даже не подозревала. Но ее не оказалось рядом, когда она была так нужна. Она променяла ее на эту Августу… Как можно жить с таким идиотским именем?!

Лиля выпалила поспешно, словно тоже чувствовала свою вину:

– У Августы собака умерла вчера, представляешь? Внезапно, даже не болела. Сосед ее нашел уже мертвой, когда пришел выгулять.

– Ну и что? Подумаешь! – Дина прошла мимо, заставив Лилю гнаться за ней.

– Надо же было поговорить с человеком… Они вдвоем жили с этой собакой, никого больше. Четырнадцать лет вместе, в браке редко столько проживают… Она уже стала для нее больше, чем собакой.

«Да понимаю я все!» – хотелось крикнуть Динке, но вместо этого она бросила:

– Собака есть собака.

И даже не замедлила шаг, хотя прекрасно слышала тяжелое Лилино дыхание, когда та возразила:

– Ни один собачник с тобой не согласится.

Но Дина тут же отрезала, пристально глядя в сумрачную даль коридора, по которому, казалось, можно было убегать и убегать:

– Это их проблемы. Незачем так привязываться. Цепляться за кого-то. Дурь это! Все равно все кончится… Всегда кончается.

– Динка, да что с тобой? Погоди же ты! – наконец взмолилась Лиля, выбившись из сил.

Взглянув через плечо в ее расстроенное, покрасневшее от усилий лицо, Дина процедила:

– А вы и не бегите за мной, раз не можете. Я – сама по себе, вы – сами по себе…

И, ускорив шаг, чуть ли не бегом скрылась за вовремя подвернувшимся поворотом. И только тогда вспомнила: здесь находится спасительная дверца, ведущая в сад. Сегодня ей никто не разрешал выходить, и что с того? Ее доктор отдыхает, кому до нее есть дело? Сегодня все равно выпишут, она уже одной ногой на воле. Разве плохо? И Дина, насколько хватило легких, вобрала в них теплый, наполненный запахом травы и листьев воздух. Ведь здорово же! Можно дышать и греться на солнце, болтаться целыми днями по улицам и жевать что попало, разве это не счастье?!

Она заревела, уткнувшись лбом в ствол старого дуба, возле которого Игорь Андреевич в прошлый раз догнал ее. А листок подарил кленовый, принесенный откуда-то ветром, будто специально для нее. Впрочем, она и дубовый бы также спрятала в журнале, который ей оставила одна из выписавшихся теток.

«Ни одного имени не помню, – почему-то пришло ей в голову. – А Лиля только вставать начала, а уже всех в отделении по именам знает. Бабку эту с мениском, оказывается, вроде Прасковьей зовут… Я и сейчас не запомнила. Вот поэтому я – одна, а возле Лили вечно народ толпится! Ну, и плевать! Плевать на всех!»

Оторвавшись от дерева, Дина побрела по аллее, с удивлением отмечая возникшие за ночь сухие листья, которые ветер уже сорвал и, скомкав, разбросал по земле. Когда осень опустится на все деревья, в этой клинике никто уже и не вспомнит о Дине Шуваловой, девочке без будущего. Зачем ее оперировали и лечили, столько сил на нее потратили? Зачем вытянули из комы? Ради чего? В том небытии, по крайней мере, не было ни боли, ни страха, ни обиды на всех и вся. Там не было ни хорошо, ни плохо. Никак. Пусто. Разве это не лучше этой еще только подступающей тоски?