Юлия Лавряшина - Простить нельзя помиловать

– Вам, Дина, нужно немного свежим воздухом подышать, а то давление низковато. И гемоглобин не помешает повысить.

Это были не те слова, которые ему хотелось произнести, но Игорь Андреевич боялся напугать девочку, которой теперь во всем могла мерещиться опасность. И потому он заговорил хорошо знакомым ей «врачебным» тоном, более подходившим к их отношениям. Дина послушно шагнула в мир, который выбросил ее так грубо, что искалечил и тело, и душу.

Костальский хорошо понимал, чего ей стоил этот шаг. Он помнил, как не мог заставить себя выйти во двор, полный солнца, птичьего щебета и голосов детей, среди которых больше не было его Ляльки. Зачем он вообще вернулся в мир, где ее больше не было?!

«Чтобы спасти вот эту девочку». Больно прикусив верхнюю губу, Игорь Андреевич проследил, как Дина осторожно, будто по воде ступая, направляется к дубовой аллее, в которой он сам то и дело скрывался наедине со своей болью. Но этот довод не убедил его сердце, ведь Костальский знал, что, будь у него выбор, он пожертвовал бы этой несчастной девочкой ради воскрешения своей дочери. Это было не по-христиански, он понимал, и вопреки законам медицинской этики, но что можно поделать со своим обезумевшим сердцем?

Дина вдруг оглянулась:

– А вы… Вам некогда, да?

– Ты хочешь, чтобы я прогулялся с тобой? – спросил он, не заметив, что перешел на «ты».

– Если у вас есть время…

Удивившись самому себе: «Из-за обхода я не позволил себе остаться у Лилиты и поддержать ее, а сам отправляюсь на прогулку с этой девочкой», Игорь Андреевич легко догнал ее и улыбнулся:

– Голова не кружится?

– Немножко. Как будто пива выпила. Но это даже классно! – Дина посмотрела на него без улыбки, глаза пытливые, настороженные. – Сегодня день больших перемен, да? Еще и Лилита встанет на ноги…

– Если только к вечеру…

– Вы – настоящий врач, – произнесла она убежденно. – Таких, наверное, больше и нет.

– Ты других и не видела. И не дай бог!

– Все равно я знаю, что другие так, как вы, со своими больными не возятся. Все наши тетки так говорят. Вы должны знать, что вас все любят.

Он растерянно пожал плечами:

– Что тут скажешь… Спасибо.

Зачем-то подняв резной лист клена, занесенный сюда ветром со стороны терапевтического корпуса, Игорь Андреевич протянул его девочке. Она, не удивившись, приняла опавший кусочек лета и положила его в карман халата.

«А Лялька посмотрела бы сквозь него на солнце, чтобы увидеть все прожилки». Ему стало и горько, и совестно за то, что он каждую девочку и женщину, и юную, и взрослую, сравнивает со своей дочерью. И все как одна уступают его восьмилетней любимице, еще верившей в волшебство, и в Деда Мороза, и в то, что папа все может…

– Извини, – он остановился, пряча глаза. – Я совсем забыл, что…

Не договорив, Костальский пошел назад так быстро, что со стороны это, наверное, было похоже на бегство. Только вряд ли посторонний мог понять, что этот человек пытается убежать от самого себя…

«Не была бы бездарностью, написала бы о ней поэму, времени-то навалом… Если б умела не просто рифмовать для всяких библиотечных мероприятий, а по-настоящему слагать из слов музыку. Воспела бы каждую ее черточку, каждый тонкий волосок, ускользающие улыбки, безотчетные касания пальчиков, двигающихся до тех пор, пока она не уснет. Когда были вместе, она упиралась в мой бок ножками, – так противилась сну, только он всегда сильнее, этот старый бог Морфей. Зову его каждую ночь, чтобы поскорее отправиться в странствие сквозь расстояние и время, найти, прижать к себе мою детоньку… Не смогла приехать ко мне, солнышко мое, горлышко заболело, и мамы нет рядом, чтобы пожалеть…»

Ночные слезы – дозволены, их никто не видит. Лилита не отирает их, какой в этом толк? Когда все эмоции выплеснутся, рука легко нащупает в темноте салфетку, целая упаковка всегда наготове – лежит на тумбочке. Она уже обустроила тут свой быт, продумав его до мелочей, чтобы никому не докучать просьбами: подай, принеси… Время от времени все равно приходится, но хотя бы не так часто. Люди лучше относятся к тем, кому не надо помогать. И к тем, кто не ноет, это она давно усвоила, и обо всех своих больничных мучениях вслух отзывается, посмеиваясь: «А, ерунда!» Многим кажется, что ерунда и есть…

Впрочем, Лиля говорила бы так, даже чувствуя недоверие со стороны окружающих, ведь ей самой легче держать на засове ту дверцу в душе, за которой скрывается бездна тоски. У каждого есть потайной коридор, который может увести в кромешный мрак, только зачем туда лишний раз заглядывать? Потом обратно можно и не вернуться. А у нее – Танюшка и сестра, которая уже продает дом в деревне, чтобы денег хватило на первое время, когда она тоже переберется в Москву – помогать ей, Лиле, и племяннице.