Фэй Уэлдон: Расщепление. Беда

— Я поручу поиски моим людям.

— О, Эрни, ты говоришь как могущественный, богатый, энергичный человек.

— Это насмешка, Гильда?

— Да нет, что ты, Эрни.

— Почему Анетта так точно знает количество миль, когда обо всем остальном отвечает неопределенно?

— Я как-то не решаюсь ее об этом спрашивать, Эрни. — Почему?

— Сама не знаю. Боюсь ответа.

— А лло! Вы примете звонок с переводом оплаты из уличного автомата?

— Откуда он?

— Из Йоркшира.

— Да, да. Соедините.

— Гильда?

— Здравствуй, Анетта. Как твои дела?

— Лучше. Я тебе рассказывала про канаву?

— А как же. Черная дыра в душе. У меня молоко почти пропало благодаря твоему рассказу.

— Прости. Все это в прошлом и забыто. Я снова в реальном мире. Это действительно была самая обыкновенная канава, и, на мое счастье, мимо как раз проезжали Генри и Лютик в своем стареньком «фордике». Иначе я бы провалялась там до утра и умерла от потери крови и/или от переохлаждения. Так доктор сказал. Но я не знаю. Я уже сама наполовину вылезла, когда меня осветили их фары: нечто бесформенное и барахтающееся в грязи. Молодцы, что не побоялись остановиться. У них одна фара смотрит вбок, как бы косит, только благодаря этому меня и заметили. Они меня подобрали, вымыли, наложили швы, и теперь вот она я, знать не знаю больше никакого Спайсера, привязана к мачте, чтобы не вернулась обратно поджечь дом, вырезать лоскут спереди из его штанов, расцарапать монеткой бок его машины, засудить Марксов на три месяца заключения по статье четвертой закона о бродяжничестве — за использование приемов гадания, так называемых гороскопов, против подданной ее величества, за это три месяца дают, — обмазать дегтем и вывалять в перьях Марион и вообще сделать любую гадость, которая, я знаю, помогла бы мне выбраться из ямы, но вот Генри и Лютик, они говорят мне, что это ошибочный ход, я увижу, глядя на солнце, один только силуэт сапог Спайсера и его смеющееся лицо. И они правы.

— Ты все еще нездорова. Ты сказала, что похудела на десять кило, это плохой знак. От тебя же просто ничего не осталось.

— Непонятно почему. Мы питаемся отбивными, картошкой и запеканками на сале.

— Какой ужас!

— Полезно для разнообразия.

— Ты не пристрастилась к наркотикам, Анетта?

— Я в наркотической зависимости от Спайсера; вот почему Генри и Лютик привязали меня к мачте. Это мне в наказание.

— Наказание за что, Анетта?

— За то, что я жертва. За обиду спросится с пострадавшего, за преступление — с жертвы. Смотри, как Спайсер за все винит меня! Милый Спайсер, пожалуйста, прости меня за боль, которую ты мне причинил. Милый Спайсер, прости мне смерть ребенка, которого ты убил. Спайсер, жестокий господин, позволь мне лизать твои сапоги, позволь мне пресмыкаться перед тобой; возьми меня обратно к себе; если мне не сподобиться твоей доброты, одари меня своей жестокостью.

— Анетта, это отвратительно.

— Знаю. Я уничтожена, повержена. Это правда, что папа поверил, будто я устроила себе поздний аборт и убежала с любовником? Или это только мама так говорит?

— Так сказала твоя мама.

— Ну, тогда мы вправе не обращать внимания. Она не может ему простить старые шашни. И я не могу. Если ему нужен был кто-нибудь помимо нее, разве я не годилась? Ты с детьми не разговаривала?

— Нет.

— Пожалуйста, поговори с ними. Вели, чтобы еще немного потерпели у бабушки. Скажи, я скоро дам о себе знать.

— Ладно. Тебе уже лучше, Анетта. Слышно по голосу. Что насчет той ямы?

— Грязь и дерьмо высыхают. Из всего этого получится хорошее удобрение. Но дорогу отсюда я все еще не нахожу. Сколько угодно обманных выходов, но каждый раз возвращаешься назад и знаешь, что там, наверху, все равно рыщет Спайсер. Рассказать тебе, каким образом я здесь очутилась?

— Да, пожалуйста, Анетта.

— Ну так вот. Я выписалась из больницы, вернулась домой и нашла там фотографию обоих Марксов и Спайсера в голом виде, делающих втроем Бог знает что, — в целях терапии, безусловно, — и была вышвырнута вон. Я все это видела на снимке своими глазами, но это еще не доказательство. И я пошла на север. Не знаю почему, разве, может быть, потому, что в этом полушарии чем дальше на север, тем холоднее, так что направление казалось подходящим. Всякие проезжие люди останавливались, предлагали подвезти, и я принимала приглашения. Почему бы и нет? Но далеко не ехал никто, в этом была вся трудность. Одна женщина отдала мне свой джемпер, мужчина поделился бутербродами, какие-то ребята вздумали было отвезти меня к доктору. Должно быть, я выглядела странно. И меня все время била дрожь. Так я добралась до большой автозаправочной станции в Уотфорде и дальше взяла инициативу в свои руки: стала голосовать. Наверно, лучше было бы, если бы все шло как шло, само собой. Меня взял к себе в кабину водитель грузовика. Молодой и красивый, на бицепсе татуировка. Руки у него были загорелые, голые, мускулистые. В кабине было уютно, сиденье прикрыто, искусственные цветы в серебряной вазочке, которую он выиграл в лотерею; в зеркальце заднего обзора вставлен сбоку портрет мамашиной кошечки. Этот парень сказал, что отвезет меня на любое расстояние, если я согласна ложиться с ним каждые пятьдесят миль, такую плату он всегда берет с пассажирок. Я ответила: ладно, давай.