Фэй Уэлдон: Расщепление. Беда

— Именно поэтому, наверно, Анетта. Потому что она безмозглая. Или хочет отомстить Эрни Громбеку. Представления не имею. Забудь это, забудь его. Или возвратись домой.

— Он забыл меня. Ему препарировали мозги. И Марксы — то ли комики-братья Граучо и Харпо, то ли Ленины и Сталины, или вот теперь психотерапевты, какая разница? — завладеют нашим домом, откроют в нем приемный кабинет, и все идиоты и психопаты мира будут всходить на мое крыльцо, звонить в мой звонок, раздеваться нагишом и скакать по моим комнатам, и пальцы Германа будут щупать тысячи женских грудей, а вкрадчивый голос Реи будет разрушать тысячи семей, негативные архетипы будут с воем и улюлюканьем носиться по Белла-Крезент и клонить к земле деревья, и все оттого, что там нет меня, чтобы отогнать их. Ты знаешь, ведь мы со Спайсером зачали нашу Гиллиан у нас на заднем дворе. Там мы ночью предавались любви под бегущей луной, когда еще не ведали о том, какой опасностью чреваты лунные переходы, и когда он любил меня так же сильно, как я его.

— Перестань, Анетта. Ты только себя расстраиваешь.

— Я не расстраиваю. Меня расстраивают. Кувырком обратно в яму, через скользкий провал, и волны снова заливают меня с головой. Я должна уходить, Гильда. Смотри остерегайся провала. Знаешь, как дежурные по станции кричат в лондонском метро: «Осторожней, провал! Смотрите под ноги!» Приезжие недоумевают, что за провал? Смотрят себе под ноги, не бегает ли кто-то маленький, за кем надо приглядывать? А имеется в виду всего лишь расстояние между отвесным боком вагона и вогнутым краем платформы, и вас предостерегают, чтобы вы туда не провалились. Но настоящий провал — это расстояние между миром, каким он должен быть, и миром, какой он есть; между тем, какими представляешь себе любовь, семью, детей, и что получается на самом деле; и имя этому провалу — Разочарование. Провалиться сюда может каждый, Гильда. Здесь темно и ужасно. Кровавое месиво, стук в висках; всюду подлость, злоба, ненависть; все тянут жилы, хватают, гребут под себя. Разочарование — мать всех дурных чувств. Ты хочешь, чтобы мир был совершенен, а выходит, что ничего подобного. Он толкает тебя на ужасные поступки. Тут внизу плохо видно, потому что глаза застит туман. Думаешь, что виною пролитые тобой слезы, и начинаешь себя ужасно жалеть, но дело не в слезах; зрение твое затуманилось, потому что у тебя на глазах растет катаракта ненависти, как бы дополнительное веко. Вроде белой перепонки, которая затягивает глаз кошки, когда она больна. Ты ни о чем не догадываешься: только что ты гладила шелковистый мех и надеялась на лучшее, но все это время кошачьи глисты пробирались к ней в мозг, и к тому времени, когда ты наконец заметишь, уже ничем нельзя помочь. У нее начинаются судороги.

— Анетта, можно нам приехать и увезти тебя?

— Нет. Если уж свалишься в черную яму, выбраться можно только самостоятельно. Где-то тут есть дорога. Я ее как-нибудь разыщу. Надо сморгнуть ненависть с глаз, тогда будешь ясно видеть. Но как выжить без ярости? В этом вся беда. И постоянно спотыкаешься на обломках. Я думаю, вот оно, я нашла дорогу отсюда и даже хватаюсь за край ямы, чтобы подтянуться и вылезти, но каждый раз большой черный сапог Спайсера наступает мне каблуком на пальцы и сталкивает меня обратно вниз. Спайсер постоянно там кружит. И сейчас, когда я говорю это, я опять падаю, Гильда. Он просто дерьмо, верно?

— Верно.

— Не заслуживает любви. И даже просто доброго отношения. Он смеялся у меня за спиной, издевался, прикидывал, как от меня отделаться. Если я научусь презирать его, я тогда перестану его любить? Таким способом этого добиваются?

— Не знаю, Анетта.

— Дрянь самодовольная, барахло, человек, у которого нет глаз. Я попробую, надо попрактиковаться. Все, Гильда. Пока. Лютик пришла.

— Г ильда?

— Здравствуй, Эрни.

— Я не могу больше терпеть неизвестность, — сказал Эрни Громбек. — Кто-то должен разыскать Анетту. У меня в отделе рекламы народ на стенки лезет, все крупные телепрограммы добиваются, чтобы она у них выступила. Я не могу до бесконечности затягивать выход книги. А кроме того, я беспокоюсь о ней. Какая сволочь этот Спайсер! Один только хороший поступок он совершил: освободил меня от Марион как раз перед началом ее макробиотической полосы. Теперь она будет питаться одним виноградом и жженым рисом. Я хочу, чтобы ты мне сообщила все, что тебе известно о ней, Гильда.

— Двести восемьдесят миль к северу от Уотфорда, двенадцать овец, зеленые холмы, розмарин, телефон с наборным диском, овечий пастух с астмой, так как надышался министерских химикалиев, спальня с алтарем, а на нем фотография, гостиная с кошмарной обстановкой и пожилые супруги, которых зовут Генри и Лютик. Все.