Марк Ламброн - Странники в ночи

Мы ехали по Ист-Сайду. Машины тащились еле-еле. На тротуарах уборщики лопатами расчищали снег. В каньонах Манхэттена кружились снежинки, плясали вокруг укрепленных на карнизах железных орлов и флагов. Даже в такси пахло жженым сахаром и битой дичью — это был запах попкорна и жареного мяса, характерный аромат нью-йоркской улицы. Наконец машина остановилась перед отелем, где мне был заказан номер.

Час спустя другое такси высадило меня у дома, адрес которого продиктовала по телефону Кейт Маколифф. В Нью-Йорке стемнело. Я вошел под арку респектабельного многоквартирного дома, построенного, судя по всему, в тридцатые годы. Привратник в форме, которая напоминала одновременно костюм циркового дрессировщика и мундир австро-венгерского офицера, поинтересовался, какова цель моего визита. В его вежливом голосе звучали инквизиторские нотки и необъяснимое высокомерие. Подняв трубку телефона, стоявшего на столике вишневого дерева, он негромко произнес несколько слов, затем положил трубку на рычаг и повернулся ко мне.

— Мисс Маколифф ждет вас. Десятый этаж.

Он довольно холодно проводил меня до лифта. Маленькая стальная кабина была отделана красным плюшем. В зеркале отражался французский журналист тридцати пяти лет.

Дверца лифта отъехала в сторону, открылась площадка с тремя дверьми из массивного дуба. Ее освещали бра, висевшие на обитых кретоном стенах. У правой двери была прибита дощечка с номером 102. Я позвонил, услышал шаги, щелчок отодвигаемой задвижки. Дверь открылась.

Мне показалось, что я сплю и вижу сон. Женщина, стоявшая передо мной, несомненно, была мисс Кейт Маколифф. Я сразу узнал эти карие глаза, пышные темные волосы, черты лица, так разительно похожие на черты ее сестры или по крайней мере на образ ее сестры в моих воспоминаниях. Но сейчас во всем ее облике появилась такая непринужденность, а в ее манерах — такая простота, что я, еще ничего не успев понять, чутьем уловил: эта женщина пережила тяжелое потрясение.

Войдя вслед за ней в тесный коридор, я заметил, как она одета: свитер грубой вязки, джинсы, сапоги из черной кожи. Эта двадцативосьмилетняя женщина одевалась точно студентка в кампусе. Она пригласила меня в гостиную, которая четверть века назад, вероятно, была гордостью хозяев. Тяжелые занавеси в складках, бледно-розовые стены, фальшивый камин «обтекаемой формы». Но сейчас атмосфера этой комнаты напоминала наспех разбитый лагерь: каждая деталь, попав сюда, словно забывала, откуда она родом.

Усевшись на один из двух диванов, я обнаружил на низком столике между ними огромный ворох газет, папок с подшитыми вырезками, книг в бумажной обложке. Возле камина на полу громоздились еще стопки книг. Плакаты, прикрепленные кнопками к стенам призывали на митинги организаций «Движение за свободу слова» и «Студенты за демократическое общество». Раскрашенная мексиканская статуэтка, изображавшая, вероятно, бога Кецалькоатля, подпирала кипу долгоиграющих пластинок, наваленных на полу около проигрывателя со стереоколонками.

Оглядывая комнату, я не сумел скрыть удивление. Очевидно, Кейт Маколифф это заметила. Сев на диван напротив меня, она сказала:

— Да, я живу здесь, как и прежде. Эта квартира давно принадлежит нашей семье.

Зачем она это говорит? Оправдывается? Комнату освещали лишь две неяркие лампы в больших кувшинах южноамериканской работы, стоявших на полу. Но в царящем вокруг полумраке я все же различал ее лицо без косметики, ее напряженный взгляд, видел за всем этим определенный образ жизни и линию поведения, которых я от нее никак не ожидал. Что с ней произошло за эти шесть лет после нашей встречи в Риме? Куда девалась надменная юная особа в элегантном костюме? Кейт Маколифф словно прочла мои мысли.

— Думаю, я должна вам кое-что объяснить, Жак. Первым делом хочу поблагодарить вас за то, что вы все-таки выбрались в Нью-Йорк.

— Не надо меня благодарить, — ответил я сухо. — Я здесь ради Тины.

Кейт Маколифф покачала головой.

— Вы ее увидите. Если хотите — прямо сегодня вечером… Знаете, я простить себе не могу, что тогда поехала за ней в Рим. С тех пор изменилось очень многое. И все же я хотела вам это сказать.

— Все мы меняемся, — сказал я. — И никому нет смысла оправдываться.

На ее лице появилось выражение недовольства, от которого резче выделялись скулы, ярче горели глаза. Я не думал, что она до такой степени может быть похожа на Тину.

— Я не оправдываюсь, — возразила она. — Я уже не маленькая девочка, которая слушается маму.