Михаил Веллер - Огонь и агония

Им идти по снегу на лыжах, с собачьей упряжкой и нартами, еще двести миль (то есть километров триста тридцать). А еды дней на шесть. А жена Мэйсона беременна. И если они останутся здесь ухаживать за ним — погибнут все. И если задержатся — тоже погибнут, потому что пищи не хватит дойти до места, до жилья. А Мэйсон все равно не жилец. Хотя старший, Мэйлмют Кид, пытается уверить, что все обойдется. Но Мэйсон понимает, что ему конец. И молит их идти дальше, чтоб не погибли. Но только просит Кида не оставлять его умирать одного: «Один раз спустить курок, понимаешь?»

Чтобы понять все — вглядимся с самого начала.

«Кармен и двух дней не протянет» — такова первая фраза. Кармен — это полудохлая от изнеможения ездовая собака. А Мэйсон выкусывает кусочки льда у нее между пальцев лап, намерзли, — то есть уход, обслуживание, чтоб не искалечилась и могла работать, мороз большой. «Сколько я ни встречал собак с затейливыми кличками — все они никуда не годились». И продолжает, что Шукум с его простецкой кличкой прикончит Кармен на этой же неделе.

Секундочку внимания! Это скандальное начало рассказа, эпатажное, прикольное — и программное! Надо только въехать в эпоху! Знаменитая опера Бизе «Кармен», благополучно провалившаяся на премьере в 1875 году, с грохотом, что вскоре свело в гроб Жоржа Бизе — на рубеже XIX — XX веков была самой знаменитой оперой в мире, наверное. В 1905 году малую планету одну назвали «Кармен»! И первая фраза рассказа — «Кармен и двух дней не протянет» — звучала очень прикольной шуткой, потому что ассоциация возникала однозначная.

Однако в этой краткой экспозиции — разговор на стоянке — Лондон дает всю свою, как бы точнее выразиться, идеологию эстетической программы. Сценическая красивость, оперная условность, оторванность искусства от реальной жизни и несостоятельность этих искусственных эстетических моделей при столкновении с жизнью — вот над этим он издевается с некоторым даже цинизмом. Кармен? Опера? Театр? Петь и эффектно страдать, картинно умирать на виду у рукоплещущей публики? Какая пошлость!.. Нюхнули бы вы настоящей жизни и настоящих страданий, а не этих ваших театральных матадоров и содержанок.

Вот отсюда Кармен как несчастная собака. А переход через снежную пустыню — это тебе не прибыльная контрабанда в теплом море с продажными солдатами.

А второе имя с отсылом — Руфь. Индеанка, жена Мэйсона. Теперь просьба вспомнить Книгу Руфь. Один из шедевров Ветхого Завета. Руфь-моавитянка. Которая после смерти мужа отказалась вернуться к своим родственникам и пошла к народу своего покойного мужа, чтобы стать частью его народа. Лондон дает откровенный же, обнаженный парафраз библейского сюжета, наложенного на современный, реальный, суровый жизненный материал! Руфь, смерть мужа, уход к его народу, она не вернется в свое индейское племя, муж просит ближайшего ему человека — партнера, Кида, позаботиться о ней, о ее будущем. То, о чем написано еще в Библии — как пример благородства, верности, мужества, на котором века и тысячи лет воспитывали христиан (а иудеев еще раньше) — то в нашей жизни, окружающей, сегодня, реальной, происходит с нами. Такие дела.

Но здесь библейский сюжет осложнен:

Мотивом первым — сквозным для Лондона: лучшие женщины других народов берутся в жены белыми, англо-саксами, европейцами, мужчинами народа-цивилизатора, самыми сильными и победоносными. Самые красивые девы становятся женами мужчин-победителей.

И мотив второй: Руфь-индеанка несет в себе их ребенка. Он погибнет — но она, индеанка, верная жена и красивая женщина, продлит его род, даст жизнь его потомству, сделает для него самое главное, самое большое, что может сделать один человек для другого, ибо нет в жизни ничего большего, чем может дать мужчине любящая женщина. И вот здесь, на краю ледяной пустыни, на грани жизни и смерти, соединяется кровь двух народов, и род, раса, цвет кожи и глаз уже не имеет никакого значения: у двоих остается одна жизнь на обоих. Это уже не расизм — это великое объединение, это единство судьбы и крови, единство будущего. И в благословенной стране на юге, великой и изобильной, будет жить их общий потомок. Вот так примерно.

А еще остается милая проблема, которую так полюбили гуманисты и особенно экзистенциалисты в ХХ веке. Можно ли убить человека, чтобы спасти троих? Вот так — своей рукой спустить курок и застрелить друга?

В литературе это вызывало массу сложных чувствительных рассуждений. А если поставить вопрос ребром? В «Белом безмолвии» эта нравственная коллизия поставлена с обнаженной прямотой.