Полина Дашкова - Качели (сборник)

В темном снегу электричка качается.
Выйти на первой попавшейся станции,
где в черное небо втиснуты
горячих окон кирпичики,
где на платформе прикуривает мужик,
и вспыхивает на миг
лицо его спичечным пламенем,
алым, живым, беспамятным.
Выйти на станции,
покалеченной вечным ремонтом,
выйти, чтоб убедиться
в своей единственности
и в единстве
с ночью
с 24 на 25 января 1981 года.
Поступки подобного рода
пузыриками кислорода
бродят в крови.
Так и живи,
загружая ящик без стенок и дна
грузом, которому нынче цена
рубль за строчку.
После выдоха ставишь точку.
А перед вдохом
рвется на вольный свет
из клетки грудной
легкое прыткое слово «бред».
Так и плыви
в этой упругой змее заводной
по бесконечному знаку равенства,
погружаясь до подбородка
в колючий оконный рисунок,
который в течение суток
работы пригородной электрички
обрастает подробностями,
приобретает привычки,
как полноправный предмет обихода.
Мысли подобной породы – дворняги.
Нету для них белоснежной бумаги
периодических крупнопанельных изданий.
бродят они меж деревьев и зданий.
И у одной из милейших собак
хвост, как большой вопросительный знак.

В шестнадцать лет я плакала навзрыд,
засаливая на зиму июнь.
Он был давно доеден и допит,
но сохранить хотелось горстку лун,
серебряную пригоршню ночей
да вонь провинциального вокзала
я на зиму солила – а зачем?
Затем, что ничего не понимала.
Гремели в голове колокола.
Я за руку по лужам волокла
в редакцию солидного журнала
себя, и самодельные стихи,
и всякие другие пустяки.
Перед глазами дождик трепетал.
В редакции стихи мои читал
сам завотделом. И сказал, что сыро,
что нет энтузиазма и порыва,
что я не знаю жизни, и т. д.
Вот лучше б написала о труде
и быте казахстанских хлеборобов.
Он был большой и розовый, как боров.
Он мне совсем не нравился, пока
не появился в комнате Ю. К.,
знакомый мой спецкор отдела писем.
И поворот событий был немыслим.
Зав рыкнул одобрительное что-то...
Как нас грязью обдает на поворотах!

Дождь прошел. Теперь в грязи Москва.
Над Москвой взлетаем мы с Ю. К.
Мне в придачу к казахстанским хлеборобам
полагаются ночные облака,
полагаются горячие, под сердцем
волны счастья,
на которых качаться
сердцу моему водоплавающей птицей.
Полагается влюбиться
в первого встречного
навечно.
Как нас грязью обдает на поворотах!
Вот над городом сомкнулись облака,
а над ними я за три часа полета
влюбилась в Ю. К.
Как рука его легка!
У него толстый нос. Толстые губы.
Он грубый. Он прирос глазами к газете,
плывет самолетик в заоблачном свете.
Большая, шестнадцатилетняя,
в большую вступаю игру. И вру.
Он старше на десять лет, а верит, дурак,
в лепет и бред,
в мой подростковый бред,
из которого потом
не выпутаться никак.

Слово «потом»
пахнет по€том,
мухами загаженным аэропортом,
самолетом допотопным
над заглаженной, заутюженной ветрами целиной.
Слово «потом» пахнет брезентом,
«газиком», до звона разогретым,
пахнет обкомами, сельсоветами,
котлетами
в рабочей столовой,
небом лиловым
за пыльным окном гостиницы,
небом, в которое кинуться хочется
от одиночества.
Мне одиноко с тобой, Ю. К.!
Как тяжела у тебя рука,
как кувыркается река,
спрыгивая с Алатау...
Мы поднимаемся под грозой,
холодно, скользко и дождь косой,
молния вспыхивает косой
над соснами Алатау.
Как ты ругался потом, Ю. К.!
Мы бы сорвались наверняка,
но удержали нас облака
на Алатау.
Ты мне поверил, а я соврала.
Что это было? Кромешная мгла.
Молния, дождь, электрический шок.
Я сочинила тебя, как стишок.
...О чем, бишь, я?
Да так. Солю июнь.
Хорошая хозяйка, впрок готовлю
консервы из десятка блеклых лун,
пропитанных придуманной любовью.
Выбалтываю детскую беду,
бессовестно, без толку, без оглядки.
Она же наступает мне на пятки,
четвертый год плетясь за мной в бреду.
Уж мой рукав от слез ее промок,
ни жалости, ни злости не хватает.
Она сгорит. И розовый дымок
в холодном небе медленно растает.
Как жжется память! Только прикоснись —
отдернешь руку. Что же было дальше?
Как от ожога, морщатся от фальши
ладони неисписанных страниц.
Я больше не люблю тебя, Ю. К.,
герой такого длинного стишка.
Живи, Ю. К., на лучшее надейся,
над Алатау ливень проливной.
А музыка – всего лишь струны, рельсы,
знак равенства меж небом и землей.
И сквозь метельный пепельный бедлам
все едет поезд в легком струнном ритме,
и на бока зеленые налипли
лохмотья снега с гарью пополам.
Все путается. Проще говоря,
в ночь перед двадцать пятым января
1981 года
бродит пузыриками кислорода
сквозняк в крови.
А визави —
путаница,
моя спутница,
вместе со мной катится
по бесконечному знаку равенства
в пригородной электричке,
от холода дрожа,
вместе со мной не решается
выйти на незнакомой станции,
чтобы остаться в пространстве,
имея при себе из багажа
соленую, лунную
первую любовь.