Полина Дашкова - Качели (сборник)

Все, Давид Самойлович, пора успокоиться.
Скоро совсем зарыдаю-заплачу.
Тем паче,
голоса вы моего не услышите,
и ничего уж в ответ не напишите.
Так что, пойду, постираю белье.
Боже! Зачем родилась не ткачихой,
и не портнихой, и не поварихой,
а этой самой – ну, как, бишь, ее?

Еще в грозу летят черновики
С его стола под потолок и на пол.
Еще следят тяжелые зрачки
За прихотливым бегом первых капель
По пыльному оконному стеклу.
Еще он попадает в кабалу
Причудливого света грозового,
И вот тогда с пера его весомо,
Как плод созревший, упадает Слово,
И памяти лежалая солома
Так вспыхивает вдруг от пустяка...
Еще тверда, еще легка рука.
Поблескивая близоруким оком,
Еще за шлейф словесности высокой
Он может ухватиться и лететь,
Под пятками почувствовать, как твердь,
Как чернозем, распаханную тучу.
Он столько пережил своих стихов,
Он столько пережил любимых, лучших
Своих друзей! Он стар и бестолков.
Посуды звон, и смех, и запах лука,
И клавиш беготня, и локти внука
В зеленке яркой, и гроза, и миг,
Когда его последний черновик
Кружит, как будто место выбирает,
И падает у ног, и умирает.

Тут следует развитие романа,
Красивого, с обманом, без обмана,
С цветами, с целованием руки.
Елена удавилась бы с тоски,
Когда бы вышло так на самом деле.
Но вышло все иначе. Две недели
Жила она в классическом бреду.
То плакала, то пела на ходу,
То, в пустоту уставясь отрешенно,
Из рук не выпускала телефона.
Была бледна, не ела, не спала.
Гудели в голове колокола,
И гулом, как волной, сбивало с ног.
Двенадцать ночи. Тишина. Звонок.
Не приходилось вам до потолка
Взлетать от телефонного звонка,
Чтоб комната дрожала дрожью мелкой?
Разбить плафон, измазаться побелкой,
И, локоток немного разодрав,
Усесться, наконец, на книжный шкаф?

Он странно жил. Не верил ни во что.
Он забегал в распахнутом пальто,
Ел на ходу, названивал куда-то,
Посверкивал зрачком холодновато,
Шутил и чмокал в щеку, исчезал
В аэропорт, в Домжур или в подвал,
На рок-концерт, на диссидента-барда,
На выставку крутого авангарда,
Где монстры, с мертвецами корабли,
Селедка, водка и газета «Правда»,
Но более от Босха и Дали.
Фарцовщики, гранд-дамы, хиппари,
Бородачи и кожаные куртки,
Московские богемные врали,
Дантисты, дорогие проститутки,
Классический французик «же ву при»,
Киношные потасканные франты,
А также отъезжанты, отказанты,
Портнихи, экстрасенсы, стукачи,
Воздушные старушки травести,
Подвальных вернисажей ассорти,
Советский Вавилон, шепчи, кричи,
Гоняй чаи, ворочайся в ночи,
И пропадай, и Бог тебя прости.

Тоска, которой нету безобразней,
Выламывает душу по утрам.
Всей жизни глушь, и оторопь, и срам,
Всех глупостей моих монументальность,
И жалобного детства моментальность,
И юности неряшливая спесь,
И зрелости булыжные ухмылки
Гремят во мне, как пятаки в копилке,
Шуршат, как в бедном чучеле опилки,
Хоть утопись, хоть на стену залезь.
Вчера еще имевшие значенье
Слова, и чувства, и оттенки чувств,
И собственные умозаключенья,
И все произведенья всех искусств
Сегодня испарились. Воздух пуст.
И в воздухе пустом черна, как деготь,
Стоит Тоска, колотит по плечу,
Напоминает то, что я ни помнить,
Ни понимать вовеки не хочу.

Сюжет сгорел и душу пережег.
Прошло полгода, и теперь осталась
Бессонница, да нервная усталость,
Да на столе от чайника кружок.
Как он меня, однако, доконал!
За каждым поворотом караулил,
Рябил в глазах, глядел из всех зеркал,
И спину мне сутулил
У пишущей машинки по ночам,
Пасть открывал, как пойманная щука,
Не издавал ни шороха, ни звука,
Вращал зрачком и бешено молчал.
Я поживала тягостно и немо.
В столе тревожно охала поэма,
А я все шила, да обед варила,
По слякоти ходила да по льду,
Вот мимо Маяковки раз иду,
Гляжу: о Боже, что я натворила!
Смеркается, и мокрый снег идет.
Стоит Герой и Героиню ждет.
Стоит полгода. А ее все нет.
А где сюжет? Да вот же он, сюжет!
Вот выплыл он, как месяц из тумана,
Вот вынул он свой ножик из кармана.