Полина Дашкова - Качели (сборник)

Поручики жили не больше пятнадцати дней.
Война продолжалась. Воняла фосгеном и тленом.
Строчил пулемет. Санитарка рыдала о пленном.
Топили Гомером и Пушкиным. Ели коней.
Все было не так. Разумеется, было не так.
Век начался бойней, огромной, невиданной ране.
Крутилась рулетка. Калека плясал за пятак.
Ковбой благородный красотку спасал на экране.
Как в обморок, падает в танго небритый тапер,
И клавишей дребезг, и взрыв механической страсти.
– На Невском стреляли, вы слышали? Вот вам и здрассте...
– Пардон, да пардон, а потом подстаканники спер...
– А стол, представляете, вертится, дух говорит...
Распутин, Верден, фиолетовый воздух столицы,
А на Бармалеева хлебная лавка горит,
А что будет дальше? Когда это все прекратится?
Безглазые лица. Дорожная пыль. Имена.
Поручик, молящийся Богу губами моими.
Все было не так. Началась мировая война.
Убили в Сараево герцога и герцогиню.
Какая-то Гретхен под вязом в саду Сан-Суси,
Конверт надрывая, сдувала упавшую прядку,
Какая-то Клер на Монмартре снимала перчатку
По пальчику, медленно, кремовый шелк закусив...

Побирушка, дитя, Мнемозина
Не встревожит поверхность воды,
По тяжелым разводам бензина
Добежит до рассветной звезды.
Леденея в свободном полете,
Приглашая тебя на вальсок,
Осыпаются перышки плоти
На распаренный пляжный песок.
Разворошена туча ночная,
Как тяжелый сиреневый куст,
А душа засыпает, не зная,
Каково это небо на вкус.
Мнемозины прозрачные пятки
Промелькнут в тишине камыша,
На усталой своей плащ-палатке
Не грусти и не мудрствуй, душа.

Зачем рыбачка не грустит
О добром рыбаке,
Покуда лодочка летит,
Тает вдалеке?
Зачем трепещет над волной
Соленая луна
И бородатый водяной
Встает с морского дна?
Он отряхнется, аки пес,
У бедного крыльца,
Рыбачка сдует прядь волос
Со смуглого лица,
Ночные бабочки, шурша,
Забьются о стекло,
И две жемчужины в ушах
Качнутся тяжело.
Швыряет лодочку волна,
Но будет невредим
Рыбак, пока его жена
Дружится с водяным.
Улов достанется ему —
Аж донесет с трудом.
А пахнет тиною в дому —
Так то ж рыбацкий дом.

Она живет, как птичка в кулаке,
В мозолистой горсти родного века,
В панельных стенах, в царстве грубых линий,
Прямых углов, бетонных тупиков,
Где в ноябре светает, как сквозь сито.
Ее несет окраинный экспресс,
На поворотах душу вытрясая,
Как из карманов мусор и бумажки.
И вот, слепым закрученная ветром,
Прорвав слои бензинных испарений,
Сквозь жирные коричневые тучи
Ее душа легко летит по небу.
А между тем она сидит в конторе
И шлепает на пишущей машинке
Какие-то приказы, отношенья,
Инструкции, запросы и отчеты.
Бессмысленные аббревиатуры,
Словесные уродцы-обороты
Похожи на детей неполноценных,
Как будто перед нею не бумага,
А белая приютская палата,
Какой-нибудь районный Дом малютки.
Она в горшке разводит незабудки
И держит мышку в ящике стола.
Ей к чаю достается пастила
Из спецзаказов шефа-балагура.
Машинки стук. Сто десять плюс халтура.
Она живет, как птичка в кулаке.
На ледяном панельном сквозняке
Спокойно дремлет под программу «Время».
Во сне густеет, каменеет время.
Свой каменный кулак сжимает век.
Родимый век, родимая столица,
Там, где-то в небе каменном твоем
Летит душа. Пускай же ей летится,
Легко летится над житьем-бытьем.

Печальный египетский ослик
Вдоль сизой пустыни идет.
Печальный египетский ослик
Пустую телегу везет.

Лимонной луны половина
И облако наискосок,
Холодная песнь муэдзина
Стекает в горячий песок.

И страшно душе заблудиться
В рябой мусульманской глуши,
Где приторный воздух слоится
И мертвый кустарник шуршит.

И до нашей эры, и после
Сквозь сонную эту жару
Шагает египетский ослик,
И уши дрожат на ветру.

Гудком пошарив, как клюкой,
Локомотив летит из мрака.
На старой станции Джанкой
Смеясь и плача, спит собака.

Плевки мерцают под луной,
Окурки пляшут по перрону,
Вокзальчик сонный расписной
Напялил крышу, как корону.