Пол Бейти - Черный кандидат

– Вот же дерьмо.

– То еще. Ниггер, да еще такой прямой, как Борзый, говорит при корешах, что трахал твою мать? Ты обязан с ним драться. Борзый мог просто дать Картеру стукнуть себя, тот весит-то килограмм пятьдесят. Но Борзый играет всерьез. Он так ему врезал – ты видал, как матадор пронзает быка? Бык на секунду зависает: «Вот блин, чертов ублюдок меня проткнул», потом падает на колени. Вот так Борзый врезал Картеру. Чувак упал на колени с поломанным носом, у него носовые проходы перекрыты на всю жизнь. Он дышит только через рот. Дашь ему леденец на палочке – все, ублюдку конец.

Фарик посмотрел куда-то за Спенсера. Тот повернул голову: за его спиной рука об руку стояли Уинстон и Иоланда. Теперь Спенсер понял, почему на улице мальчики бегут к Борзу, тянут его за одежду, просят, чтобы их «вписали» в какой-то невидимый гетто-список неизлечимо плохих. Он понял, почему никуда не делись колпаки с колес его машины после первого визита в квартиру Уинстона. Уинстон Фошей – живой афроамериканский народный герой, миф о котором расположился примерно посередине между ангелоподобным Джоном Генри и жестоким убийцей Стаггером Ли. Спенсер заполучил сюжет для статьи.

Уинстон стоял у входа в зрительный зал. Мимо спешили запоздалые зрители, знакомых лиц среди них попадалось мало. Вне зависимости от цвета кожи эти люди посещали его район лишь ради скудных порций духовной пищи в ресторане Сильвии да выступлений «профессионального негра» вроде его папаши, который разглагольствует о трудностях, испытываемых черными американцами и тем просвещенным меньшинством, что по-настоящему сочувствует их делу. Каждое восторженное упоминание имени, слетавшее с губ посетителей мероприятия, говорило Уинстону, что по-настоящему узнать отца он может, лишь прочитав написанные им книги, ибо с динамичным, проницательным, искренним Клиффордом Фошеем он знаком не был.

– Йоу, Борз, ты идешь? – спросил Фарик. – Твой предок будет зажигать.

– Не, вы идите.

Иоланда и Фарик поспешили в небольшой, но многолюдный зал. Фарик заметил, что Спенсер собирается сесть в первом ряду, и крикнул:

– Эй, жидок! Подожди! Придержи для меня место, не видишь, что ли, я калека!

Иоланда стукнула его по спине.

– Обязательно называть его «жидок»?

– А что такое? Тебя это слово смущает?

– Нет, но меня уже задрало слышать его от тебя.

– А как его еще называть?

– Я думала, ты последователь «Нации Ислама»! Как насчет «каган», «пейсы», «аид»? Да как угодно, лишь бы не «жидок», достало уже!

– Аид, – задумчиво произнес Фарик, щелкая языком, словно пробовал дорогое вино. – Это мне нравится.

Уинстон стоял у самых дверей. На сцене Клиффорд и его маленький оркестр готовились к представлению. Шугаршак короткими гудками настраивал саксофон, заглядывал в раструб и, выдув несколько нот, тряс инструмент, словно пытался выбить невидимый засор. Гасто сидел за небольшой ударной установкой, репетировал свои фирменные комбинации и соло. Дьюк поправлял и перекладывал барабаны конга, зажатые между коленями. Уинстон вспомнил, как он изводил Дьюка вопросами о разнице между барабанами конга и бонго. Давуд копался в вещмешке, готовил перкуссионные инструменты. Их выбор на сегодняшний вечер определялся, судя по всему, такими немузыкальными качествами, как нарочитая африканскость и ловкость, которые требовались для такой игры.

Уинстон проследил за нервным вышагиванием отца по сцене. И ткнул в Клиффорда пальчиком Джорди:

– Это твой дедушка, Джорди. Он мудак.

Клиффорд Фошей переоделся в свой поэтический наряд. Черный факир выглядел превосходно: на нем были джеллаба, полосатая, как шкура бенгальского тигра, на голове красовалась шапочка куфи сложной вязки, на шее – деревянные бусы и пожелтевшие львиные зубы.

Без лишних слов Клиффорд прошел к трибуне, бережно положил свои часы на пюпитр и вытащил дробовик, из которого выстрелил в воздух, заставив зал замолчать.

– Это за Хьюи. – Бабах! – Это за Фреда Хэмптона.

Он переломил ружье и вставил два новых патрона. Бабах!

– Это за изнасилование моей прабабки. – Бабах!

– А это аванс на будущее.

С потолка посыпались щепки и куски штукатурки, и зрители подались вперед.

Когда Уинстон был помладше, его никто не спрашивал, хочет ли он сходить на отцовские чтения. Уже тогда он стыдился показной воинственности Клиффорда. Домой он возвращался с одним-единственным вопросом: что бы произошло, превратись Клиффорд в белого? Как-то отец принимал участие в воскресном телевизионном ток-шоу. Его участники, какой бы политической ориентации они ни придерживались, одинаково спорили, угрожали и обзывали друг друга. Уинстон осознал, что все гости телепередачи напоминали ему отца и что, родись Клиффорд белым, он был бы точно таким же, воинственным и агрессивным, плевался бы своей риторикой с мягких диванов и вращающихся кресел телестудий вместо тюремных коек и барных табуретов. Когда тем же днем отец позвонил и спросил, видел ли Уинстон его по телевизору, тот ответил «да» и спросил, почему Клиффорд, так пространно рассуждавший об Африке и ее прелестях, не сменил свое рабское имя на африканское. Ответ был такой: «Тогда я не смогу обналичивать чеки». После обязательного обращения к духам йоруба Клиффорд наконец изготовился читать. Услышав знакомую ружейную канонаду, Уинстон повернулся, чтобы уйти. Оставаться не было смысла: он знал всю программу наизусть.