Ашель Поль - Эссе о черном

Однажды я раз и навсегда заприметил для себя, доселе незаметную, кипящую человеческую точку, или, если точнее быть, черту, переступив которую человек решительно убежден в надобности свести концы с жизнью. Мне стало интересно: как это так, что человек ведет праведную или вовсе не праведную жизнь, встает по утрам, видит свое отражение в зеркале, и все вроде бы как по-прежнему, но именно в это утро, в этот день он решает, мол, довольно с него, он достаточно вымучился, выстрадал, пора и меру знать. Я задался вопросом, где эта черта, тот Рубикон, перейдя который я бы мог сказать, что отстрадал свое, сил больше нет, я дошел до ручки, дальше только беспросветная тьма, так что зачем страдать и напрасно потреблять природные ресурсы, когда они могли бы понадобиться куда более нужному, более толковому индивиду, чем я. Что бы могло произойти такого, чтобы выбить меня из колеи? Разврат и абсурдность мира, человеческие пороки, неизменность характера и природная низменность человека? Вовсе нет. Я давно выстроил свой маленький комнатный Баден-Баден, где могу свободно переживать все мировые войны, моровые поветрия, где я могу спокойно играть и проигрывать, ставить свою жизнь на кон, и проиграв, ничего не лишаться взамен, а наутро просыпаться как ни в чем не бывало и встречать день с глупой шутки. Я максимально обезопасил себя от всех мировых человеческих потрясений, сознательно заперевшись в своей темнице, предпочитая информационный голод тому хаосу, что творился за порогом. Телесные судороги, ночные переживания, бессонница и недосыпы стали чужды мне, я намеренно перестал читать новости по ночам, чтобы крепче спалось, а наутро, пробудившись, удивлялся себе, что не умер во сне, а многоядерные бомбы не разнесли мой город, пока я беззаботно располагался в постели… Может это могли бы быть человеческие подлость и беспредел? – спрашивал я себя, сидя в закутке. Я помню субботу, утро, когда узнал про обстрел вокзала в Краматорске. Помню как эта новость взволновала людей, погибли невинный люди. Я на весь день заперся в своей темнице, но, признаться честно, это было далеко не из-за сострадания или траура. На следующий день я снова стоял у окна, потом на балконе, смотрел на мельтешащую суету соседей внизу, вопрошал и удивлялся новому дню, но во всем остальном я почти не удивлялся. Шекспир учил относиться к жизни как к шутке.

Что и говорить, я не страдал и приступами тщеславия. Какие-то порывы к деятельности на миг вспыхивали во мне, дескать, жизнь кипит, должен и я кипеть, и все ради потомков, не ради себя. Но стоило взяться за что-то, так оно не приносило мгновенного результата, ожидало проверку временем, эпохой, критики современников и снисхождения потомков. Так, например, Кафка слег от туберкулеза, так и не узнав, что вписал свое имя в историю. Пушкин мало того, что продавался в 3000 экземпляров при жизни, так под конец ее еще успел и исписаться. Джойс умер в начале второй Мировой в смертельном страхе, что его произведения не переживут конца света… Я утешался, говорил себе: «В великих личностях люди ищут недостатки, чтобы хоть в чем-то поравняться с ними, во всех остальных массах человек пытается найти хоть одно достоинство, чтобы оправдать свое ничтожество».

Я не искал в себе недостатков. Не подозревал в себе и наличие каких-либо достоинств. Я всегда был человеком полумеры. И если дул попутный ветер, я радовался, а если дул встречный – не расстраивался. В конце концов, наступит новый день, и именно он задаст тон всему моему настроению. Так я утешал свое коматозное сознание, когда жизнь доходила до апогея своего абсурда. Очереди, бюрократия, вежливость, обещания, график 5/2, будничная злость, пенсия в 70, заверения по телевизору, тоска по дому и продажность всего и вся – я про вот этот вот абсурд, когда люди действительно выходят в окна, окончательно наглотавшись житейского смрада, да еще и с таким рвением, что не оставляют после себя ни записок, ни слова на стене – только чернильный отпечаток на асфальте. "Да горите вы все в аду со своими заверениями!" – приблизительно так должны звучать их предсмертные крики, хотя еще пять минут назад они сидели за кухонным столом, давились похлебкой, но один лишь неосторожный щелчок в двери, или быть может неудачно услышанный детский смех за окном – и вот про кого-нибудь из них скажет Чехов, дескать, нежилец. И действительно, человек летит в бездну, в пучину, на невидимую сторону Луны, и даже в памяти о нем останется неприятный осадок – самоубийца как никак.