Юлия Франк - На реках вавилонских

Дядя Леонард после того происшествия написал матери короткое письмо. Там он выразил свой ужас перед случившимся. Далее в немногих фразах он выражал недоумение: зачем она вернулась в Германию, притом именно в русский сектор? Выросла она в Баварии, так что даже не могла объяснить свой поступок влечением к родным местам, хоть и пыталась это сделать. Нет, ее поведение ему непонятно. Нельзя позволять так с собой обращаться. И он снова предлагал ей приехать к нему в Париж, он купит ей маленькую квартиру. Он будет рад, если она ему позвонит и сообщит время своего прибытия, чтобы он мог встретить ее в аэропорту.

Но бабушка ему не позвонила. Она показала нам его письмо и устало улыбнулась. Он разучивается писать, утомленно сказала она. Смотрите, он уже даже не помнит, что "ты" пишется с большой буквы. Родного языка у него как не бывало. Хм… Что мне делать в Париже? — спрашивала она. Ответа на этот вопрос мы не знали, да и не искали, поскольку ей было удобно любой разговор о ее жизни здесь и там заканчивать этой фразой. После того письма я дядю Леонарда больше не видела. И, положа руку на сердце, не верила, что он еще раз приедет в Берлин. Промежуток времени, прошедший с его последнего визита, оказался очень большим, больше всех предыдущих. Может быть, он боялся, что к нему тоже могут применить физические меры воздействия. Хотя моя бабушка еще жива, она больше никогда не совершит путешествие к сыну. В первые месяцы после той истории она пользовалась любой возможностью, чтобы съездить на запад, в Вильмерсдорф, где доктор Шуман-младший пытался под руководством своего престарелого отца восстановить то, что старик десятилетиями считал своим шедевром, пока он не сдался и не заказал для бабушки вставную челюсть. Я все вспоминала фразу из письма дяди Леонарда к бабушке: нельзя позволять так с собой обращаться.

— Расслабьтесь, — рявкнул на меня человек в фартуке, чья голова показалась у меня между ногами, — вам надо расслабиться, иначе у нас с вами ничего не получится.

Я не хотела выяснять, что здесь должно получиться. Возможно, этот господин, пытавшийся что — то во мне найти, искал лишь нечто извивающееся, нашел и вырвал, отсюда и жжение, которое я уже не могла почувствовать. Я слышала скобление и трение, глухо доносившиеся ко мне наверх. У себя между ногами я видела проплешину на затылке этого человека, пока он не выпрямился. На лице его играла улыбка, не вороватая, нет, он ничего не украл, вид у него был такой, будто он что-то совершил; он сдвинул вместе мои ноги и отвернулся, чтобы убрать инструменты; казалось, он погружен в свои мысли, возможно, то выражение, что я заметила у него на лице, было удовлетворением, а возможно, разочарованием. Молча, неторопливыми движениями уложил он инструменты в футляры, приготовил новые, совершенно так, как если бы ждал следующую пациентку, на которой мог бы испробовать привычный для него порядок, извлек из пакета в светлой оберточной бумаге, лежавшего внизу на полке, три ватных тампона, выложил их прямой линией под щипцами. Немного дальше поставил два маленьких сосуда с какими — то жидкостями и две закрытые коробочки, которые без конца двигал, чтобы они стали на свои места, пока не обратил внимание на меня, заметив мои коленки, — я ведь все еще сидела в кресле, голая, со сдвинутыми ногами, и явно ждала приказания, которое он мне тут же отдал: "Свободны". Возможно, он имел в виду служащих, которые должны были удалиться вместе со мной. Руки и ноги, даже отчасти ягодицы и срамные губы у меня онемели. Один из служащих помог мне вытащить голову из похожего на клещи лотка, оттягивавшего ее назад.

Попав опять в комнату, где не было ни окон, ни стола со стульями, я очутилась в обществе ухмыляющегося юноши. Еще немного, и он бы мне представился: капитан, фамилия такая-то, при этом он бы слегка поклонился, от чего голова у него показалась бы еще меньше, а я вознаградила бы такую его попытку к сближению молчанием. Скорее, даже глухотой. Но для него это было бы молчанием. Меня больше не интересовал порядок, о котором он должен был заботиться, и недостатки, с которыми он должен был бороться. Этот молодой служащий получал удовольствие от своего занятия. К этому удовольствию был не совсем непричастен пистолет, рукоятку коего он поглаживал — несомненно, потными руками. Через некоторое время мне принесли мои вещи. Платье в крупных цветах, светлые босоножки, — их небольшие каблуки уже сбились, бюстгальтер с кружевами, который бабушка несколько лет назад привезла мне с Запада, простенькие трусики, нейлоновые колготки, присланные мне дядей Леонардом из Парижа, — опасаясь, что они могут порваться, я до окончательной упаковки держала их в ящике с чулками, чтобы, наконец, сегодня утром в первый раз их натянуть, натянуть осторожно, при всей торопливости, с какой я одевалась. Служащий протянул мне беловатую пластмассовую миску, в которой лежали часы, цепочка, серьги и кольцо. Я все это надела. Кольца я не почувствовала. И часов тоже. И колготок. И себя самое. Я посмотрела на часы. Было двадцать минут девятого.