Юлия Франк - На реках вавилонских

Я оглянулась: позади нас солдат снова закрывал шлагбаум.

По другую сторону моста стояли ярко освещенные домики, из дверей одного вышел офицер, одетый, очевидно, в западную форму, и велел нам остановиться. Герд приглушил радио. Этот офицер тоже пожелал видеть наши документы.

— Добрый вечер. Да, спасибо. Это документы детей? — Офицер листал бумаги. — Где вы намерены зарегистрироваться?

— Зарегистрироваться? — Я в недоумении посмотрела на Герда.

— В Мариенфельде. Сначала мы заедем в лагерь для вновь прибывших. — Герд поднял вверх большой палец, словно он должен был подать этому офицеру тайный условный знак.

— Несмотря на программу "воссоединения семей"? — Офицер не мог сдержать улыбку. Она выглядела заговорщической. — Значит, сначала вы остановитесь в Берлине?

Мысль о том, что Герд может быть заодно со здешними людьми и с теми, что по другую сторону моста, вдруг показалась мне вполне правдоподобной. Этой мысли не противоречило, что Герд так убедительно рассказывал, будто мы едем в лагерь. Как законной семье Герда, нам это вовсе не требовалось. Дом Герда был для нас открыт, вместе с мылом, — все там было в нашем распоряжении. Но Герд жил в маленькой квартирке в Шёнеберге, в полторы комнаты, как он подчеркивал, чтобы дать понять: проходную комнату нельзя считать полноценной. Так что меня-то он с удовольствием примет, а вот детей моих — нет. Офицер отступил на шаг назад.

— Погодите, нельзя ли мне тут у вас воспользоваться туалетом?

— Ну, разумеется. — Офицер открыл Герду дверцу машины и захлопнул ее за ним. Я увидела, как уходя, он положил руку Герду на плечо. Оба скрылись в одном из домиков. Я поглубже уселась на сиденье. Стрелка часов в машине у Герда дергалась на одном месте, она явно получала какой-то импульс, но что-то мешало ей двигаться вперед. Офицер с Гердом вышли обратно, они беседовали и смеялись, потом оба остановились, нагнули головы, и легкая вспышка пламени осветила их лица. Когда они опять выпрямились, то уже крепко затягивались сигаретами и шагали к машине. Офицер заглянул внутрь с моей стороны, приветливо мне кивнул и протянул документы:

— Ну что же, счастливого пути и благополучного прибытия. — На прощание он поднял руку, и только я было подумала, — еще немного, и он начнет махать, как он зашевелил рукой, постучал по капоту машины и еще раз приветствовал Герда, вскинув руку с открытой ладонью.

Герд включил зажигание.

— С ума сойти — ведь мы с этим парнем ходили в Висбадене в одну школу, а теперь вот встретились на пограничном переходе. — Он включил радио на полную громкость, поискал другую станцию и, найдя, стал подпевать: "…Where we sat down, ye-eah we wept, when we remember Zion". Меня охватила глубокая усталость, начала кружиться голова, я пыталась держать глаза открытыми и раз за разом подавляла зевоту. By the rivers of Babylon, where we sat down, казалось, все станции передают одну и ту же песню.

— Мама, я есть хочу.

С койки верхнего яруса до меня донеслось знакомое сопение — мой отец дышал ровно, лишь иногда он, казалось, захлебывался воздухом. Изредка дыхание его ненадолго пресекалось, наводя на мысль, что он может перестать дышать. В семьдесят восемь лет человек уже не обязан ровно дышать, он больше вообще ничего не обязан делать. Снаружи было еще темно. Но света фонарей, поставленных между блоками на небольшом расстоянии друг от друга, было достаточно для того, чтобы лагерь оставался обозримым и ночью, в темноте, для того, чтобы я могла одеться и уложить в мешок выстиранные кальсоны Ежи. Для Ежи я могла сделать не так уж много. Приносить ему в больницу еду мне не разрешали, какие-нибудь напитки — тоже. Однажды я потихоньку выделила ему толику из нашего колбасного пайка, но он колбасу есть не захотел, сестры разозлились, когда нашли ее у него в тумбочке. Кальсоны он не носил, но я тем не менее неделю за неделей ему их стирала. Я тихо открыла дверь, чтобы не проснулся отец и не заорал на меня сверху: "Кристина, корова ты эдакая!" Большая часть людей в квартире, казалось, еще спала. И подходя к привратнику, я тоже никого не встретила. Для детей, ходивших в школу, было еще рано, в такое время мало кто выходил из лагеря.

Когда я добралась до больницы, брезжил рассвет.

— Неужели ты не можешь надеть хотя бы приличную пижаму? Для чего я притащила тебе выстиранные вещи? — В платяном шкафу у Ежи царил сплошной хаос. Я уложила в ящик выглаженные кальсоны. Среди рубашек и пижам, которых он до сих пор ни разу не надел, я нашла пачку сигарет и немецкий женский журнал.