Владимир Маканин - Испуг

Петр Иваныч забыл, что когда-то уже рассказывал мне, хвастал, что у него есть замечательная монета, выпадающая каждый раз решкой. Без промаха! (Так что он нацелился идти к Глебовне сам. Это как дважды два. Вот откуда его трясун. Его возбуждение!) Но выпал орел. Иваныч охнул. И такая долгая-долгая пауза…

Не могу сказать, что я обрадовался или там растерялся. Нет. Я не ожидал, вот и все. А Иваныч только буркнул подавленно:

– Иди.

А затем Петр Иваныч уже ровным голосом (скрыл огорчение) мне говорил: «А что?.. Она сейчас сидит и скучает. Иди… Все спят. Борис уехал с удочкой на озера. Чего тебе еще?» – безликий был его голос.

Я произнес: «Ладно. Пусть бы так… Но бутылки-то нет». А Иваныч завел руку под скамейку и извлек оттуда, из травы, портвейн. С еще одним горьким вздохом. Держи…

Мне бы оспорить, мне бы сказать про его монету низко подбросил или бросают до трех раз . Что-нибудь в этом роде. Он бы согласился. Он бы с радостью перебросил монету заново. Явно же хотел пойти сам!.. Но пошел я, а не Иваныч. Так получилось. Нелепо. Я шел, а переволновавшийся Иваныч, сам не зная зачем, шел со мной рядом и мой путь как бы отслеживал. Не давал отступить.

Тем окончательнее вышло, что и одет на выход я был в тот вечер (уже в ночь) лучше его – приличный пиджак, свежая рубашка!

Иваныч шел со мной шаг в шаг. Все нервничал. (Когда я открывал калитку, он глотал слюну.) Но в саду я уже был один. Обогнуть дом и войти внутрь со стороны веранды – там легко открывается дверь . Мы много раз это прикидывали. Мы всё знали наизусть. (Знали через открытые и просматриваемые днем их окна.) Мы похохатывали, экзаменуя друг друга, что и как расставлено у этих людей в доме. Тем удивительнее, что в реальности я сразу же врезался там в угол и спутался. Споткнулся о порожек… И еще стул… И немыслимая тьма.

Я еле двигался… Вверху, на втором этаже, спали их старики. И помню, как смиренно подумалось – почему бы не пойти сразу к ним? (Мое место там.) Мне бы просто поспать. Мне бы с ними. Где-нибудь там, на втором, как раз и ждет меня теплое вонюченькое стариковское одеялко!

Но был я на первом… Когда в темноте я прошагал вперед – там угол и оказалась почему-то кухонная плита. Кухни здесь (по расположению левой стороны) план наш не предусматривал. Откуда-то появилась лишняя комната. Я недоумевал… Вышагивал осторожно. (Я ведь еще и бутылку нес.) Уже должен был выйти в большую комнату с хорошей мебелью.

Но вот (пусть с другой стороны!) я увидел заветную дверь. Ага!.. Вот она дверь… на восточную сторону! Столь манившая нас с Иванычем (в разговорах), она была шагах в пяти. Не более чем в пяти-шести… Дверь с тонкой, тончайшей полоской света внизу. За ней (за дверью) читающая Глебовна. Без единой капли спиртного. Узница… Сердце мое стучало.

Пять-шесть шагов в темноте – не пустяк. Именно из-за яркости этой полоски света под манящей дверью я ничего не видел. Ни на чуть! Первый шаг… Полоска-бритва распиливала мои глаза пополам. Но уже второй шаг неверный. Меня качнуло в сторону… Качнуло сильнее… не устояв на ногах, я с маху уселся на что-то чрезвычайно мягкое.

Оказалось – постель. Я перевел дыхание: все-таки не на пол… Не рухнул, не наделал шума… И тут чья-то рука вдруг коснулась меня сзади, со спины. Я онемел и едва не уписался. Но рука оказалась мягкая – и теплая-теплая!.. Мягкая женская рука залезла мне под рубашку, провела по лопаткам и – погладив – устало отпала в сторону.

Я оглянулся, напрягая зрение, как только мог. Но видеть не видел… Эта желтенькая ленточка под дверью, эта бритва продолжала резать глаза. Я все же сообразил, что попал скорее всего в спальню Вики и Бориса (я не должен был идти вкруговую! сто раз это обговаривали!). Всё, однако, тихо… Наконец очертания комнаты выступили из тьмы… Спальня… С двумя окнами. С широченной безбрежной кроватью, на краю которой я и сидел.

В голове моей еще удерживался наш человеколюбивый план: я ведь должен идти к Глебовне… К читающей книгу за книгой. К одинокой… А мягкая теплая рука еще раз тронула меня со спины. Прикоснулась. И голос – голос Вики, – знакомый, но смягченный сном и непривычно нежный, попросил:

– Боржом…

Она так и сказала: не БОРЖОМИ, а по-домашнему БОРЖОМ. На что я, тотчас углядев у ножки кровати светлую бутылку, взял и ей передал. Из руки в руку… Сердце било боем. Но ко мне вернулась отвага. (С первым же житейским, домашним движением.) Я даже заулыбался во тьме… В некоторой панике я ведь вполне мог дать ей, сонной, глотнуть из моей принесенной бутылки… Портвешка!