Сэмуэль Шэм - Божий Дом

— Предсердно-желудочковый водитель ритма не может находиться под сознательным контролем, — возразил я.

— У Гарри-Лошади это реальность.

— И как же мы от этого избавимся?

— Сказав ему, что он может остаться.

— Но тогда он останется навечно.

— И?! И что? Он поселенец, наш брат. Приятный парень.

— Да, тебе не надо о нем заботиться, а мне надо, — сказал я, раздражаясь.

— Он не будет для тебя обузой. Оставь его. Ему здесь нравится. А кому нет?

— Мне нравится, — добавил Тедди. — Лучшие шесть недель моей жизни.

«Десять Заповедей» закончились, а нам позвонили из приемника с новым поступлением. Толстяк собрал нас и сказал:

— Люди, молитесь, чтобы это был наш билет на сон.

— Вам здесь нужны билеты на сон? — удивился Тедди.

— Нам нужно новое поступление в районе одиннадцати, не очень сложное, чтобы, закончив, отправиться спать. Тогда следующее доберется до нас только в четыре утра. Молитесь, мужчины, молитесь Моисею, Израилю, Иисусу Христу и всей мексиканской нации!

Нас услышали. Бернард был молод, восемьдесят три, не гомер, способный разговаривать. Его перевели из ЛБЧ, конкурента Дома. ЛБЧ была основана в колониальные времена ВАСПами, но проникновение в нее неВАСПов началось лишь в середине двадцатого века хирургами с востока, и лишь затем гениальными терапевтами — евреями. И, все-таки, ЛБЧ всегда была Братьями Брукс, а Дом — Шовным Рядом. [170] Брукс Бразерс — один из старейших и престижнейших магазинов одежды. Шовный Ряд — основанный преимущественно русскими евреями район Нью-Йорка, специализирующийся на пошиве одежды для среднего класса и бедняков. У евреев в ЛБЧ было высказывание: «Одевайся по-английски, думай на идиш». Это было очень необычным — СПИХ пациента из ЛБЧ в Дом, и Толстяк полюбопытствовал:

— Бернард, ты поступил в ЛБЧ, они провели отличную диагностику, а, когда они закончили, ты сказал им, что ты хочешь, чтобы тебя перевели сюда. Почему?

— Я не знаю, — сказал Бернард.

— Это из-за врачей? Они тебе не понравились?

— Врачи? Не, на врачей я не могу пожаловаться.

— Процедуры или палата?

— Процедуры или палата? Не, они тоже были в порядке.

— Медсестры? Еда? — допрашивал Толстяк, но Бернард качал головой — нет. Толстяк засмеялся: — Послушай, Берни, ты попал в ЛБЧ, они провели отличную диагностику, но когда я спрашиваю, зачем ты перевелся в Божий Дом, ты отвечаешь: «Не, не могу пожаловаться.» Так, все-таки, почему ты здесь? Зачем, Берни, зачем?

— Зачем я здесь? — протянул Бернард, — что ж, здесь я могу пожаловаться!

Я пытался пойти спать, когда ночная сестра попросила оказать ей услугу. Мне совсем не хотелось, но все же я спросил в чем дело.

— Эта женщина, которую вчера перевели из хирургии, миссис Штейн.

— Метастазирующий рак, — сказал я, — неоперабельный. И что с ней?

— Она знает, что хирурги ее разрезали, взглянули и зашили, ничего не сделав.

— И?

— И она спрашивает, что все это означает, а ее Частник ей не говорит. Я считаю, что кто-то должен с ней поговорить.

Не желая в этом участвовать, я сказал:

— Это работа ее Частника, не моя.

— Пожалуйста, — взмолилась сестра, — она хочет узнать, кто-то должен ей рассказать.

— Кто ее Частник? — спросил Толстяк.

— Поцель.

— А, понятно, Рой, я с этим разберусь.

— Ты?! Почему?

— Потому что этот червяк, Поцель, никогда ей не скажет. Я веду это отделение, и я об этом позабочусь. Иди спать.

— Но ты же говоришь мне и Эдди не гнать волну.

— Правильно, но это другое. Она должна знать.

Я увидел, что он вошел в палату и сел рядом с ней на койке.

Ей было сорок. Худая и бледная она куталась в одеяло. Я вспомнил рентген ее позвоночника, изъеденный раком, соты вместо костей. Если она резко двинется, она может сломать позвонок, повредить спинной мозг, остаться парализованной. Фиксирующий воротник заставлял ее казаться еще более стойкой. На фоне ее воскового лица глаза казались огромными. Из коридора я видел, как она задала Толстяку вопрос и заглядывала в его глаза в поисках ответа. Он заговорил, и ее глаза наполнились слезами. Я видел, как Толстяк протянул руку и отечески ее обнял. Я не мог это видеть. Безнадежность. Я ушел спать.

В четыре утра меня разбудило новое поступление. Матерясь, я поплелся в приемник и увидел Сола, портного с лейкемией, ремиссию которого мы праздновали в октябре. Сол умирал. Как будто мстя за отложенное наступление смерти, его костный мозг взбесился, выплевывая поврежденные раком клетки, делавшие Сола безумным, с температурой, кровотечениями, анемией, болями, а в местах, где пораженные раком иммунные клетки не смогли предотвратить распространение бактерий, кожа была поражена гноящимися язвами стафилококка. Слишком ослабевший даже для того, чтобы двигаться, слишком безумный, чтобы плакать, с опухшими деснами и кровоточащим языком, он жестом попросил жену выйти, а меня наклониться, и прошептал: